Джон Долан - Джон и Джордж. Пес, который изменил мою жизнь
Дальше перечислялись имена некоторых уличных художников, которые приняли участие в нашем проекте, а заканчивалось все так: «Эти художники создали невероятные работы, рисуя на стенах и зданиях с панорам Долана, показывая постоянство и переменчивость города, который находится в вечном движении».
– Твою же мать, – сказал я, впервые увидев листовку. – Похоже, этот Долан крут. Кто это такой?
– Понятия не имею, – казалось, ответил Джордж. – Дурак какой-то, наверное.
Грифф проделал невероятную работу, и листовка в моей руке подтверждала, что все вокруг совершенно реально, и пути назад нет. Теперь нужно было привлечь людей на выставку. Я стал раздавать листовки прохожим на Хай-стрит, продолжая при этом рисовать. Они останавливались, говорили со мной или желали мне удачи, а иногда просили подписать полученную листовку. Многие из них годами видели меня на этом самом месте и наблюдали, как я становился художником.
– А тот рисунок, над которым вы сейчас работаете, будет на выставке? – спрашивали некоторые.
Им нравилось думать, что на их глазах я создаю работы для галереи, что мое искусство действительно рождается прямо на улице.
Однажды вечером я дал листовку Гилберту и Джорджу, которые каждый день проходили мимо в одно и то же время, как по часам. Когда они пошли дальше, я крикнул им вслед:
– Будет здорово, если вы придете, но я заранее извиняю вас, если не сможете!
Они не пришли, и сейчас я думаю, что это и к лучшему, иначе они оттянули бы все внимание на себя.
Нам нужна была помощь, чтобы раздать четыре тысячи листовок, и я привлек к этому своего друга Гэри Риксона. У него в жизни была черная полоса из-за пристрастия к выпивке, его тоже выгнали из семьи, и я надеялся, что выставка и ему поможет. Я знал отца Гэри, позвонил ему и пригласил на открытие, ведь мне хотелось, чтобы Гэри, как и я, снова встретился со своими родственниками.
– Я знаю, Гэри ни с кем не хочет видеться в своем теперешнем состоянии, – объяснил я. – Я тоже через это прошел и понимаю, каково ему. Но я о нем позабочусь и приведу его на выставку. Я уверен, он будет рад увидеть вас.
Грифф энергично занимался над продвижением выставки и сумел договориться с репортером с «Би-Би-Си», чтобы тот взял у меня интервью перед открытием и организовал съемки.
Я решил воспользоваться этим козырем, чтобы наконец-то заставить Джеки и всех остальных членов моей семьи поверить мне и прийти на выставку.
– Слушай, Джеки, событие будет громким, – сказал я сестре по телефону. – Ты должна прийти. Репортер с «Би-Би-Си» берет у меня интервью. Меня покажут в шестичасовых новостях.
– Правда? Когда?
– Еще точно не знаю, сообщу тебе позже.
– Ладно, договорились.
Ее ответ меня расстроил: я чувствовал, что Джеки все еще сомневается. Но я не собирался так быстро отказываться от задуманного. Неважно, что я повторялся или что мои слова звучали отчаянно. Я с жаром убеждал сестру, чтобы быть уверенным: она меня поняла.
– Послушай, Джеки, – сказал я. – Я знаю, что был тем еще гадом и расстраивал вас, но мне наконец-то выпал шанс извиниться и доказать, что теперь я другой. Я снова хочу быть частью семьи, а не просто время от времени говорить с тобой по телефону.
– Я понимаю, – задумчиво сказала Джеки. – Просто мне нужно подумать. Прошло столько времени, Джон. Все это у меня просто в голове не укладывается…
– Знаю, Джеки, но поверь мне на этот раз. Ты должна прийти. Я уже сказал: мне просто хочется снова оказаться в семейном кругу. Я хочу, чтобы вы с Джонни и девочками пришли на открытие, хочу увидеть Малкольма и Дэвида с женами и детьми. Я понимаю, они уже не дети, но ты ведь понимаешь, о чем я. Ты позвонишь им ради меня? Расскажешь о выставке? Пригласишь их? Я знаю, ты можешь, Джеки. Ты можешь с ними поговорить.
Я понимал, что Джеки переживала, как все сложится, но в конце концов она согласилась позвонить братьям.
– Спасибо, Джеки, – сказал я, почувствовав, что у меня камень с души свалился.
Я так давно мечтал об этом и рассчитывал, что с помощью Джеки все получится.
– Джеки, пожалуйста, сделай так, чтобы они пришли. Скажи, что это очень важно для меня и что я прошу прощения за то, что был таким негодяем в детстве, и за все беды, которые я причинил семье. Скажи, что я исправился и это моя попытка извиниться. Мне правда хочется собрать вас всех, если вы, конечно, не против. Я хочу, чтобы вы все могли мной гордиться.
Вряд ли можно было выразиться яснее. На следующий день Джеки позвонила Малкольму и Дэвиду и попросила их сообщить новости семье.
Я звонил Джеки несколько раз в неделю и снова и снова спрашивал:
– Как Дэвид? Как Малкольм? Джеки, они придут на выставку?
– Не знаю, – отвечала она. – Честно говоря, они оба очень заняты.
Я понимал, что Джеки не могла обещать за них и не хотела, чтобы я оказался разочарован, но при этом не сомневался, что моя настойчивость принесет плоды.
Новостями я решил поделиться с Лесом, как нередко это делал. Он готовил мне ужин по вечерам и подбадривал меня с тех самых пор, как я впервые встретил Гриффа, но в последнее время его здоровье стало ухудшаться. Он сильно похудел и напоминал теперь скелет. Я видел, что жизнь покидает его, хотя ему было всего шестьдесят два года.
– Ты им покажешь, – сказал он. – Семья будет гордиться тобой.
Было ясно, что Лес мной уже гордится. Он сказал, что именно мои рассказы о выставке придавали ему сил. Поддерживая меня все это время, он обещал держаться, чтобы увидеть мой успех.
– Ты заслуживаешь, чтобы все прошло хорошо, – сказал он. – Не сомневаюсь, ты преуспеешь. Эта выставка станет очень удачной.
Здорово было иметь такую поддержку, и слова Леса подгоняли меня; я работал без устали, чтобы успеть закончить рисунки.
Видя, как Лесу становится все хуже, я понял, как коротка наша жизнь, и осознал, что, если я не перестану вредить себе, скоро и я буду выглядеть так же. Наконец-то я собрался с силами и принял решение отказаться от наркотиков. Набравшись мужества, я отправился к врачу и записался на программу реабилитации. И почувствовал, что последний кусочек паззла встал на место. Я понимал, что Лес прав, и готов был вытерпеть предстоящие мучения. Жизнь налаживалась, и мне не хотелось, чтобы хоть что-то мешало этому. Я повторял это себе снова и снова, пока шла ломка: я обливался холодным потом, у меня ужасно болела голова, ломило спину и ноги.
Но теперь в моих руках было не только мое будущее, но и будущее Джорджа. Если я и правда любил его, я должен был вытерпеть все это. Не жалея себя, я каждый день боролся с симптомами. Такой боли я не чувствовал никогда в жизни. Если кого-то из тех, кто это читает, посещают безумные мысли попробовать наркотики, не делайте этого. Это прямая дорога к самоубийству.
Глава двадцать третья
В день открытия выставки я очень волновался. Месяцами именно я твердил Гриффу, что нас ждет оглушительный успех. Я уже представлял, как мое имя засияет в Голливуде. Джон и Джордж станут суперзвездами, а фильм о моем ослепительном восхождении с тротуара на вершины мира живописи будут крутить в кинотеатрах весь год. Моим энтузиазму и оптимизму не было границ, а Грифф оставался более сдержанным и наблюдал за развитием событий.
За несколько часов до открытия мы поменялись ролями. Я паниковал и сидел как на иголках, а Грифф был в приподнятом настроении и пытался передать мне свое настроение.
– Что, если придет всего шесть человек? – спросил я Гриффа.
– Джон, придет гораздо больше, – уверенно ответил он, хотя было видно, что он тоже волнуется.
После полудня я отправился покупать себе новую одежду.
– Тебе не обязательно быть таким элегантным, – сказал Грифф.
– Я не бродяга, – ответил я, подмигивая Джорджу. – Полагаю, по такому случаю я могу позволить себе что-нибудь новенькое и стильное.
Грифф, должно быть, воображал, что я заявлюсь к нему этаким стилягой, но я просто купил пару новых кроссовок и приличную куртку с флисовой подкладкой. А еще я купил новые вещи для Гэри, ведь мне хотелось, чтобы он предстал перед своей семьей во всей красе.
«Би-Би-Си» снимали меня всю неделю на Хай-стрит, готовя репортаж к открытию выставки. Однажды, когда шел дождь, они сняли меня сидящим под железнодорожным мостом, а потом репортер поймал меня у стены «Виллидж Андерграунд», когда я, стоя под зонтом, говорил с аргентинским художником Мартином Роном.
– Мы должны выглядеть так, словно говорим об искусстве, – сказал я, нервно посмеиваясь. – Но вообще-то можно нести любую чепуху, они все равно не поймут.
Вот что я говорил в тот момент, когда мимо проехала камера, и Мартин Рон тоже засмеялся. Я подшучивал над ситуацией, потому что для меня все это было в новинку. Я чувствовал себя, как рыба, выброшенная на берег, и, чтобы расслабиться, мне нужен был смех.
В шесть часов вечера перед открытием выставки меня показывали по лондонскому «Би-Би-Си». Мы с Джорджем сидели дома и смотрели репортаж, который мне совсем не нравился, – все казалось хуже, чем во время съемок.
