Макс Зингер - 112 дней на собаках и оленях
Какие бывают контрасты! Те самые песцовые горжетки, которые украшают плечи модниц в разных уголках нашей планеты, служат на Крайнем Севере для согревания ообак… К вечеру становится еще студенее. К вечеру… а мы почти не видели дня. Солнце так и не показывалось. Не видно даже лучей его.
Провожавшие нас нижнеколымские метеорологи сказали утром:
— Сегодня сорок шесть ниже нуля! Ничего, доедете!
Декабрьская ночь встречает нас первой полсотней градусов мороза. Я дышу сквозь шерстяную перчатку. Позднее мне пришлось увидеть у якутских летчиков маски от мороза, шитые из меха. О меховых масках упоминает и Сарычев в своем «Путешествии…»
Мои рукавицы из волчьих лапок. Они греют хорошо. Когда мороз становится совсем нестерпимым, я прикладываю камусную волчью рукавицу к лицу, спасаясь от обморожения.
А каюр-колымчанин как будто вовсе не боится мороза. Время от времени он только поворачивает вокруг шеи свой мойтрук.
Первая ночевка в Волочке, в тридцати километрах южнее Нижне-Колымска, у якута Федора Егоровича Сивнова. Согревшись у камелька, слушаем воркотню древнего старика. Три года назад он летал над Колымой. Не без торжественности Сивцев показывает записку, аккуратно написанную чернилами на листке почтовой бумаги. Читаю ее по просьбе старика вслух.
«С Федором Егоровичем Сивцовым мы летели восьмого августа из Нижне-Колымска в Средне-Колымск (два часа сорок семь минут), а десятого августа из Средне-Колымска в Нижне-Колымск (два часа четыре минуты).
Федор Егорович очень быстро освоился с самолетом и все время следил за окрестностями.
Мы шлем через него привет всему населению Колымского округа. Пусть появление нашего самолета послужит началом для создания постоянных воздушных путей на Советском Севере вообще и в Колымском крае, в частности.
Средне-Колымск, 10 августа 1929 года».
Эту первую машину над Колымой вел один из пионеров полярной авиации летчик Кальвиц.
Старик-якут показывает заветное письмо всем проезжающим, как почетную грамоту.
Изба на Колымском тракте. Здесь останавливаются проезжие. Это короткое письмо рисует им недалекое будущее, рассказывает о советских воздушных путях, которые положат конец якутскому бездорожью.
Записываю якутские слова, которые могут понадобиться в первую очередь.
Хорошо — учугей.
Плохо — кусаган.
Ехать — бариех-пыт.
Поехали! — барда!
Скоро — турганнык.
Понимаю — билябин.
Не понимаю — бильбапин.
Так — сёп.
Подарок — беляк.
Олень — таба.
Есть — бар.
Спасибо — пагыба.
Здравствуйте — доробо!
Тарелка — тэрэкэ.
Стол — остол.
Ложка — лоску.
Последние из записанных мною якутских слов явно испорченные русские.
На столе разложен конский волос. Из него старик Сивцев вьет сети. Вместе с сыном он добывает сетями максуна, омуля и нельму. Вить волосяную сеть — большое искусство, не каждый заимщик умеет это делать.
В избе исключительная чистота и порядок. Утром хозяева тщательно моют мылом руки, долго полощут рты.
Вчера каюр говорил — некось. Сегодня записываю новое выражение: «плавко ехать». Это значит — дорога хорошая, собакам легко бежать, как лодке плыть по реке.
А на реке торосы забором протянулись от берега до берега. Ветры разломали молодой речной лед, наторосили его высокой грядой.
Уже девяносто километров от крепости. Мы — в Лакееве. Греемся у камелька, где сидели в царское время купцы-обиралы, стражники да исправники…
Знакомлюсь с каюром Котеликовым. Он за четыре дня доезжал от Нижне-Колымска до Среднего и считает такую быстроту рекордной.
По пути каюр задержал нарты в Лакееве у заимки Соловьева. Здесь у каюра маленькое «капсе».
Оказалось, что Соловьев добыл в тайге песца. Это — новость. И эту новость каюр повезет дальше по всем станкам, которые он посетит.
«Капсе!» — так здороваются якуты, входя в юрту.
Капсе — значит — рассказывай!
В ответ слышится приветливо:
— Эн капсе! (Ты рассказывай!)
Затем говорят: — Капсе суох! — нечего рассказывать.
И только после этой короткой церемонии начинается предолгий таежный разговор. Слышится частое «оксю» — возглас удивления, как у чукчей «каккумэ!»
«Капсе» давно уже стало в Якутии русским словом и бытует в русском разговоре. На Колыме так и говорят: — Заходи вечерком покапсекать.
Будто печенье-хворост горкой лежит на тарелке строганина из мороженой нельмы. Теперь, я знаю, — ее едят без хлеба, обмакивая ледяные рыбные стружки в крупную соль. Если при этом поперчить строганину, да окунуть в уксус, то это, действительно, наивысший северный деликатес.
Капсе повсюду идет о волках.
— На Большом Анюе недавно волки гоняли одного паренька — рассказывает Кеша Котеликов, лучший каюр Колымы.
— Волк страшен, когда поразует, а так он человека боится и сам никогда первый не нападает, — говорит мой каюр.
«Поразует» — собирается стаей… Тоже колымское слово.
— Волки поразуют в марте, — продолжает каюр. — В марте они шибко гуляют. По десяти и больше соберутся и бегут, а впереди одна или две волчицы. Они из-за волчиц и грызутся меж собой.
В Колымской я покупаю рыбу для собак. Здесь канцелярия нарождающегося оленсовхоза. Если дело пойдет по-хозяйски, совхоз завоюет хорошие позиции на Колыме, где много ягельников.
Ночуем, расстелив на полу оленьи шкуры, которые еще пахнут дымом чукотских костров. И даже в доме мы все равно лезем в кукули и поступаем правильно. К утру все тепло вышло вон из избы. Одеваемся торопливо, дрожа от холода. На улице совсем темно. Глубокая ночь, звезды, месяц на ущербе. Но часы показывают утро. Мы торопим каюров, которым непонятна наша спешка.
Нарты бегут по Большому озеру. Сильный ветер. Но как только собаки попадают на лесную тропинку, становится теплее. В лесу ветер теряет свою силу.
Мы ночуем в Холмах у якута Герасима Тарасова в новорубленной юрте. Между бревнами, старательно проконопаченными, все же видно серебро инея. И здесь, как во всех колымских домах, к утру наверняка будет морозно…
Едем по новым местам, большим озерам, перелескам. Ночуем в юртах и каждый вечер видим у камельков новые лица.
Мы входим в любую по пути юрту, как старые знакомые, и кричим оживленно по-якутски: «Доробо!»
И нам, как старым знакомым, приветливо отвечают: «Доробо!»
На утро наши нарты сбегают круто вниз к снежной целине Колымы.
— Вон «Партизан», — кричит мне каюр.
Знакомый пароход! Его на буксире доставил из бухты Тикси в устье Колымы «Сибиряков» в 1932 году. Река Лена поделилась своим флотом с братской Колымой.
«Партизан» замерз у Карлукова, недалеко от устья речонки Виски. Речники живут на берегу Колымы, где выросло селение: вместо трех домов — шесть жилых строений.
Заходим в избу. Пряно пахнет свежерубленной лиственицей. Впервые на Колыме вижу двускатную крышу. Избу рубили люди с Лены — экипаж «Партизана».
На верстаке, у задней стены избы, лежат инструменты и детали, которые ремонтируют механики. «Лучший подарок Великому Октябрю — ударный судоремонт», — призывает яркий плакат, растянутый под потолком. Тиски, сверла, гаечные ключи на верстаке освещены «летучей мышью» — маленьким переносным фонарем. Сегодня в мастерскую с парохода принесли для ремонта насос…
Часть людей «Партизана» работает по судоремонту, остальные на дровозаготовках.
Пионеры колымского водного пути расспрашивают нас о морских пароходах, зимующих у Певека, гордятся успехами «Сибирякова» — своего проводника, впервые в истории Арктики без зимовки прошедшего весь Северный морской путь.
Советские корабли проложили дороги вдоль всех берегов отечества. То, что не могли сделать иноземцы, что не под силу оказалось Норденшельду и Амундсену, выполнили с честью советские моряки, которых послал и воодушевил на победу над грозной стихией сам товарищ Сталин. Колыма и другие сибирские реки обзаводятся флотом, затонами, портами, механическими мастерскими…
Во время колымского ледохода при первой подвижке льда речники надеются завести «Партизана» в речку Виску для отстоя.
Из Карлукова меня везет молодой якут, на вид почти мальчик. Зовут его Серафимом. На одном из поворотов, он вдруг останавливает упряжку и быстрыми ловкими шагами удаляется по глубокому снегу за ближайший холм. Вскоре он возвращается, неся в руках черкан — ловушку, напоминающую самострел. В черкане белеет окоченевший горностай.
— Горносталь! — произносит юный каюр, и я читаю в его искрящихся глазенках большую радость.
