Станислав Золотцев - Камышовый кот Иван Иванович
И тут внезапно удивила своих родных Вера. Только что сдавшая экзамены в Талабский политехнический вуз девица с пламенем на круглых щеках, который не смогли погасить самые усиленные учебные нагрузки, Верушка, не замеченная прежде ни в какой религиозности, вдруг попросила Кругловых «назначить» крёстной её!
— Ну, Веруха, — крякнул её отец, — конечно, при Советах мы тебя, как и всех, крестили, времена-то уже нестрогие тогда шли. Да всё ж ты панашей памяти николи в храме не стояла. На домашнюю иконку тоже с крестным знамением не глядывала. А тут — на тебе: крёстная мать!
Дочка Брянцевых не стала вдаваться в объяснения. Она сказала по-математически чётко: «Моя вера — во мне». Правда, потом, уже после обряда, как-то поведала родителям: «Знаете, предки… Вот в Лондоне две недели были мы, на олимпиаде. Куда нас только не возили там, всё интересно. А раз показали нашу православную церковь, эмигранты её выстроили. Зашла туда, Николин образ увидала — а он ну точь-в-точь такой же, как дома у нас на иконке… Я прям-таки чуть не взвыла, домой захотелось… Моё — здесь, и математика, и вера».
На эту крёстную священник из Дворца согласился, хоть и поворчал: мол, тут тоже есть родство. Но всё ж не те годы на дворе, чтоб со всеми строгостями подходить к пастве… И стала юная учёная девица духовной матерью двойняшек, родившихся от молодой, но уже крепко обожжённой жизнью афганки, и не менее опалённого судьбой могучего мужика из приозёрной талабской деревни. Одного мальчика назвали Алёшей — в честь покойного Венькиного отца. Другой стал Саней, потому что отец Ассии, Искандер, носил имя, в далёкой древности принесённое на Памир великим эллинским завоевателем в двурогом шлеме. Предки Ассии звали его — Искандар Зуль-Карнайн, Искандар Двурогий. А в историю он вошёл под именем Александра Македонского. Вениамин был доволен таким выбором ещё и потому, что такое же имя было у святого покровителя всех талабских воинов, когда-то здесь, вот на этом озере разгромившего бронированную орду тевтонских рыцарей в Ледовом побоище… У Александра Невского.
После того, как малюток Вени и Аси крестили, все причастные к этому таинству староборцы, вернувшись к себе в деревню, зашли в дом крёстных родителей. Что называется, «спрыснуть» это важное духовное событие… Застолье было недолгим: братьев, ставших и братьями по Христе и лежавших в двухместной большой коляске, пора уже было доставлять в их дом и укладывать по кроваткам. Ася уже два раза перепелёнывала их, — она в быту предпочитала быть «освобождённой женщиной Востока» и не доверяла всяким новшествам вроде памперсов. И даже детей поначалу выносила на прогулку, держа их на груди, а не в коляске. В чём её поддерживал и муж. «Взяли моду — по деревне с колясками таскаться, по буграм-то нашим! Нас матеря в поле за собой таскали без всяких колясок да там титькой и кормили — и ничего, не уродами взростили!» — ворчал Вениамин… Но всё же с двойней без коляски было не управиться. В ней и лежали новообращённые груднички, пока Брянцевы и Кругловы сидели за столом.
…И тут всем бросилось в глаза, что с Иваном Ивановичем происходит нечто совершенно необычное.
Он прыгнул на высокую дубовую скамью и с её высоты, почти не отрываясь, глядел на личики двойняшек. И мурлыкал, опять-таки не сводя глаз с малышей. Мурлыкал так сладко, как будто и впрямь выводил звуки кошачьей колыбельной. А когда его всё-таки удалили со скамейки («Мало ли что ему в голову взбредёт!»), он стал ходить вокруг коляски, чуть ли не юлой вился вокруг неё. Причём не переставал при этом сладко мурлыкать. И вставал на задние лапы, пытаясь вновь заглянуть в коляску. Словом, наш герой вёл себя против своих же собственных правил поведения по отношению ко всем не-Брянцевым…
— Да что с тобой, Ван Ваныч?! Николи такого не случалось, чтоб вокруг кого-то, окромя наших ребят, вился! — с откровенной тревогой заохала Тася. Да и все встревожились, особенно Федя. Он никак не мог понять, что творится с его питомцем. Но Ассия всех успокоила. Она сказала, что у неё на родине такое бывало не раз. Кошки и собаки становились сущими «няньками» младенцев. Причём нередко такое происходило с самыми нелюдимыми котами и с очень свирепыми псами. Был даже случай, вспомнила талабская афганка, когда собака, всех напугав, вытащила ребёнка из дому, схватив его зубами за рубашонку — а через минуту грянуло землетрясение!
— Просто ваш кот полюбил моих малышек, вот и всё, и ничего тут плохого нет, — заключила молодая жена Вени.
И всё дальнейшее подтвердило правильность её слов. Иван Иванович впервые в своей жизни пошёл провожать гостей — но шёл-то он конкретно за коляской! А когда вся честная компания вошла в новый дом Кругловых, и малышей после кормления уложили по кроваткам, наш доблестный кот впрыгнул на бельевой полированный шкафчик, стоявший рядом с кроватками, и продолжил своё колыбельное мурчание. Причём взгляд его постоянно перемещался с одного младенца на другого. И облик его в те минуты стал удивительно схожим с теми кошачьими мордашками, что изображались когда-то на настенных часах с гирьками: глаза то сюда — то туда…
…И каждый день без исключения Иван Иванович стал проделывать не очень краткий путь от дома своих хозяев до дома их друзей, а теперь уже и кумовьёв. Пробегал полдеревни, пересекал луг, на возвышенном краю которого неподалёку от леса светился ещё не обшитыми кирпичом (как то замышлялось Шатуном) бревенчатыми стенами новый дом Кругловых. Входил по своему обыкновению важно и гордо, даже и не принимал никакую пищу из рук хозяев дома. Опять впрыгивал на новый современный комодик рядом с двумя детскими кроватками — и начинал свои мурлыкающие песнопения. И на морде у камышового кота разливалось при этом такое умиление, какого прежде ни Федя, ни вообще кто-либо из людей не чаял увидеть в лике этого сурового и временами даже высокомерного потомка диких кошек… Вениамин, видевший нашего героя у озера рядом с его камышовой возлюбленной, утверждал, что даже тогда брянцевский приёмыш не выглядел столь умилённым. «Куда там, — говорил единственный свидетель чувственных радостей кота, — тогда он просто кайфовал, как любой мужик со своей марухой. А тут от него благодать сущая исходит, прям-таки благолепием ангельским у него моргалы так и зыркают!» Очень точно эти слова бывшего зека, вернувшегося к благочестивой жизни христианской, характеризовали камышового героя в те минуты, когда он выводил свои сладко-мурчащие рулады над малютками Сашей и Алёшей. Иван Иванович был счастлив!
…Нет, самый юный Брянцев не ревновал своего питомца к двойняшкам. Уж кто-то, а Федюшка-то, пристальней всех других наблюдавший развитие камышового кота с самых его ранних дней под людским кровом, знал: нельзя поведение этого во всём необычного животного мерить по обычным меркам. Но именно потому, что юный лирик и натуралист, как никто, знал и, главное, чувствовал мир своего любимца, ему почему-то теперь становилось тревожно за него.
Эта тревога казалась пареньку беспричинной, и он сам часто забывал о ней. Забывал о столь резкой перемене во «внутреннем уставе» жизни брянцевского найдёныша… Тем более, что у нашего травозная и книгочея на пятнадцатом году жизни появилось много новых забот и ещё больше замыслов. И ему временами бывало просто не до кота…
И всё же эта тревога порой всплескивалась в мальчишечьей душе. И Фёдор прижимал к себе камышового великана, как мать ребёнка, «муськал» его, словно малыша, потом отпускай и грозил ему пальцем: «Смотри у меня, Ван Ваныч, не теряй бдительности!»
Верушка же, привыкшая все анализировать, как-то высказала своё суждение о нежданном возникновении нежных чувств у их кота к чужим младенцам. «Это сублимация родительского комплекса», — заявила она. А, видя, что до окружающих не доходит её мудрёная терминология, пустилась в пояснения. По её мнению, Иван Иванович сильно затосковал по своим камышовым котам, которые непременно должны были появиться в тростниковых дебрях после его нескольких весенних походов на свою «малую родину». Вот и стал он вымещать неизрасходованный запас своей отцовской нежности на кругловских малявках. «Трансформирует свою тоску по детям в обожание этих двойняшек», — уверенно утверждала учёная девица.
Федя, обычно с недоверием относившийся к аналитическим и логическим построениям сестры, не принимавший их своей душой лирика, на сей раз готов был с ней согласиться… И однажды он предложил отцу: «Пап, а вот как бы сделать, чтоб Ван Ваныч из камышей притащил бы хоть одного из своих котят. Пусть тут и жил бы этот котёнок. Ясно, приручить его уж не получится, но всё равно — лучше будет. Спокойней для нашего. А то ведь мало ли что ещё учудит?»
Но Ваня лишь улыбнулся в недавно отпущенные им усы… Надо заметить, что это изменение внешности произошло и у него, и у Шатуна одновременно благодаря Ассие. Афганка, однажды зайдя во время вечерней прогулки с коляской к Тасе и разговорившись с ней, вспомнила, что когда-то оба молодых «шурави», то есть оба русских, служивших бок о бок с её отцом, носили пышные и красивые усы. У Вани они были золотисто-рыжеватыми, у его односельчанина — золотисто-пшеничными. «Такие красивые тогда были оба!» — вспоминала бывшая мусульманка, ставшая Анастасией. «А когда я в Талабске Веню встретила, так без усов едва узнала, вот, и теперь я его уговорила опять усы отрастить, и вы, Тася-ханум, пожалуйста, уговорите Ивана Фёдоровича, пусть они снова оба красивыми будут…» На что Тася со вздохом отвечала: «Ох, Асенька, молодыми они были, вот в чём дело-то, а не в усах. Где молодость, там и краса… А уж у нас-то, у баб, особенно: краса — что цвет яблонный, ветер дунет — и нет её. Ну, тебе-то рано ещё сокрушаться об том… А и то верно: Ваня-то мой с армии с бравыми такими усищами был пришедши, ох, помню, и щекотали они меня попервоначалу — он меня обнимает, а я хохочу, а он и не малтает, что от щекотки хохочу… Ладно, Асюшка, заставлю я его обусатеть, пусть покрасуется, хоть он и так ещё пригож да в соку…»
