Станислав Золотцев - Камышовый кот Иван Иванович
Пыталась утешить сына и Тася, но безуспешно. После того, как с её языка в адрес неверной подруги сына слетело «сучка мокрохвостая!», Колька скрипнул зубами и обрезал: «Хватит, мать!» И, помолчав, нежданно добавил: «Сам я во всём виноват». Эти слова паренька остались для его семьи загадкой, которая разгадана была лишь через несколько лет… Впрочем, он и без утешений недолго тосковал.
Но сущий восторг всех Брянцевых вызвало сострадание, с которым Иван Иванович отнёсся к травмированному парню. Когда Колька впервые никуда вечером не поехал, отлёживаясь в сенном сарае, кот подошёл к нему и, сочувственно мурлыкая, стал лизать ему те самые «факты на лице», о которых упоминал Федя. И это повторилось ещё раза два… «Друзья познаются в гульбе», — сказал по этому поводу младший брат, тоже умащавший боевые ранения старшего всяческими травяными примочками.
И вскоре Николай, залечив с помощью камышово-кошачьего языка и братних снадобий свои раны, внезапно изменил направление своих главных любовных ударов. Вместо райцентра он стал гонять свою «Яву» по вечерам в соседние Горицы. Тамошнюю новую его подружку старшие Брянцевы знали уже давно, как и её родителей, и потому восприняли такой поворот в бурной личной жизни сына спокойно. Ваня, правда, обмолвился: «Смотри, гулёна, это тебе не в районе тискаться. В Горицах у нас полно родичей. Ежели оттуда нам в подоле принесут, пеняй на себя. Не посмотрю, что ты длиньше меня вымахал. Таких батухов навешаю — никакой Ван Ваныч не залижет!»
Но в Горицах у Николая как-то всё обошлось без происшествий и потрясений…
А вскоре, через несколько месяцев, необыкновенные свойства Ивана Ивановича вновь соприкоснулись с судьбой старшего сына Брянцевых. Да так фантастически, что удивились даже те, кто уже перестал поражаться уникальности камышового кота.
7. РОКОВОЙ ПРЫЖОК
…Николаю оставалось уже всего ничего до отправки на призывной сборный пункт.
Уже он укоротил в районной парикмахерской буйные свои кудри, оставив короткий непокорный ёжик. Уже собран был рюкзак со всеми предписанными и необходимыми вещами. Уже и Тася ежедневно ходила с мокрыми глазами. И присмирели, перестав устраивать свои словесные потешные баталии, Вера с Федей. Грустно им стало от надвигающегося и неотвратимого расставания со старшим братом, добрым и надёжным.
Сам же Коля к будущей воинской службе относился не то что бы со светлыми надеждами, но без страха, спокойно. Можно сказать, даже и с некоторым интересом. Конечно, ему известно было, что в армии теперь мало порядка и много безобразий, и что, скорее всего, придётся там ему, по крайней мере, в первое время не очень сладко… Но, во-первых, то же отсутствие порядка и множество всяких безобразий паренёк видел и вокруг, в повседневном сельском бытии. «Бардак» — это словцо стало обиходным именно в первые годы его осмысленной жизни, так что ко всяческим раздраям и непорядкам ему было не привыкать… Кроме того, старший сын Брянцевых не очень осознанно, но всё-таки верил в себя. Знал, что себя в обиду не даст нигде и никому. Как тем же четырём городским парням во время последней встречи с неверной райцентровской девчонкой, — крепко ему досталось, но с ног его не сбили…
Наконец, Николай знал: служил и воевал его отец, был офицером и воевал в великой войне его дед, и другой дед тоже, а уж его легендарный прадед и вовсе с трёх войн возвращался и с крестами, и с орденами на груди. Так что ни на миг никакие мысли об увёртывании от воинской доли его не посещали. Городская мода «косить» от армии с помощью всяких болезней, прежде всего мнимых, да комитетов сердобольных матерей — ещё не докатилась в тот год до талабской губернии. И Николай, в общем, без грусти смотрел на своё армейское будущее. Не говоря уже о том, что, как всякому молодому, ему хотелось повидать иные края, чего он, как главный помощник отца в его механизаторских делах, пусть и по своей воле, но не мог сделать… Самые же чёрные думы — о том, допустим, что он попадёт в какую-либо «горячую точку», где его могут убить или покалечить — его почему-то вообще не посещали.
Л вот его отец с каждым днём становился темнее тучи. И было с чего… Каждый день и радио, и телевизор несли самые чёрные вести о каких-нибудь непотребствах, творящихся в армии, на флоте и в пограничных войсках. Ваня уже не верил почти ничему из того, что нёс «ящик», рад бы был не верить и этим кошмарам, — но уже немало ребят из Старого Бора и окрестностей, отслуживших срочную в последнее время, возвращались домой с искалеченными телами и душами. Да что далеко ходить: вокруг Талабска дислоцировались уже с давних пор несколько прославленных авиадесантных частей, и уже все талабцы знали, в каких бедованиях живут и служат офицеры и солдаты этих элитных полков и дивизий. А с недавних пор само приозерье стало приграничным, и горькой мукой было видеть ребят в зелёных фуражках, мёрзнущих зимой в землянках и развалюхах на своих новых заставах… Черно от всего этого на душе было у сельского механизатора, недавнего «афганца» и танкиста. Не любил Ваня Брянцев, как все простые русские люди, громких слов, но понятие «армия» для него было поистине святым. И что же теперь? Сыну идти в армию, долг исполнять, а у отца от этого тоска в глазах… Ну, времечко!
А самое главное — в последние недели перед Колькиным призывом у всех на устах и на слуху только и стало, что замятия на Кавказе, мятежная Чечня. Новой кавказской войной пахло… Вот и ходил старший Брянцев темнее тучи. Дома-то он держался, а вот на работе, особенно с Веней Кругловым разговаривая, так выплёскивался, что закалённый зековской жизнью Шатун всерьёз начал тревожиться за своего старого кореша и порой начинал утешать его, как бывало в детстве: «Ванька, Ванька, ну-ка, встань-ка, боли — не боли, а поле поли, боли — не боли, а дровы коли!» Как ни странно, от этого дурашливо-шуточного присловья их мальчишеских лет Ваня Брянцев немного успокаивался. Но ненадолго.
— Мы-то с тобой, Веньямин, когда служили, так знали, за что голову можем сложить. Врут сейчас, будто в Афгане мы того не знали — ещё как знали: не покончим с «духами», так они к нам, в Союз хлынут. Так оно и получилось, бляха-муха, вот они все юга наши нойма искровенили и дальше лезут. Не, знали… Государство, власть — то верно, много дуроломства было. Да всё ж власть была, какой-никакой порядок был. И армия была что надо… А теперь — куда их, как баранов, погонят? А, главно дело, за что, за какую власть?! Как в прошлом годе, что ль, в Москве осенью — по своим же стрелять да танками давить? Не дай Бог!..
Не, Венька, я не к тому… Вес Брянцевы погоны носили, и Колька через армию должен пройти. Без этого парень мужиком не станет. Под мамкину юбку, или, как ты там говорил, в бега канать — я ему сам не дал бы, да и не такой он у нас. Это мы с жёнкой дёргаемся, а он хвост трубой держит, ровно Ван Ваныч свою камышину… А всё одно — горько, тошно, часом так просто погано на душе!
Так отводил отец призывника душу со своим другом. Тут надо заметить, что Шатун разговаривал и с Ваней, и с другими людьми, уже не пересыпая свою речь лагерной «феней». На исходе второго года жизни и работы в родной деревне зековский налёт стал понемногу сходить с него, словно полая вода с заливного луга, открывая опалённую, но почти детскую в своей доброте душу бывшего увальня… Зато в говоре Веньки появилась иная крайность. В последние месяцы сильно увлёкся бывший «афганец» и бывший зек чтением Ветхого Завета, Евангелия и других книг православных, во множестве обнаруженных им в комоде покойной матери. Не часто, но всё же стал похаживать в село Дворец, находящееся верстах в двух от Старого Бора, в дивный древний храм, твёрдостью каменных стен своих обязанный тому, что его не порушили ни войны, ни атеистические лихолетья… Вот и зазвучали в речи Шатуна церковно-славянские глаголы и обороты — поначалу вперемешку с лагерными словечками. И на горькие откровения своего друга Вениамин порой отвечал примерно так: «Всё в Воле Божией, Ваня. А Бог — не фрайер!»
Однако едва ли не сильнее двуногих обитателей брянцевского дома печаловался о скором прощании с Колей наш камышовый герой. Как могло стать ему ведомо, что именно старшему сыну Вани и Таси предстоит вскоре надолго покинуть отчий кров — это тоже остаётся тайной, достойной, чтобы её разгадывали лучшие умы бионики и парапсихологии. Но, так или иначе, а суровейший, словно древний римлянин-воин (сравнение, прозвучавшее однажды в устах Федюшки), Иван Иванович стал просто ластиться к Николаю. Частенько он подходил к нему и, подобно обычному домашнему коту и против своего прежнего обыкновения терся о его ногу и довольно жалобно мурлыкал.
Такое необычное поведение гордого патриция семейства кошачьих стало приводить в ещё большую печаль семейство Брянцевых. Особенно — Тасю. «Ой, не к добру это!» — то и дело говорила она, глядя на впадающего в меланхолию кота…
