Дайана Джессап - Пес, который говорил с богами
Элизабет добралась до своего грузовичка и включила погромче радио, надеясь музыкой изгнать собак — всех собак — из своих мыслей.
Вечером, сидя за ужином с отцом и дожидаясь, пока Билл принесет из кухни лазанью, Элизабет сказала:
— Я видела кое-что сегодня. Зашла в здание ЦПИ с подружкой… — Она ненавидела себя за эту маленькую ложь. — И увидела кое-что, о чем… О чем хочу тебя спросить.
Она взяла со стола хлебный нож и повертела в руках.
Отец наливал себе красное вино. Он был крупный мужчина, высокий, хоть и не слишком изящный, но за фигурой следил.
— Что?
Билл пришел из кухни, держа в рукавицах овальную сковороду и зажимая локтем подставку.
— Эл, иди сюда — возьми.
Он повел рукой в ее сторону. Элизабет положила подставку на стол, дед расставил тарелки и сел.
— Собаку. Совершенно истощенную, как скелет. Один тип, кажется, пытался ее спасти — ну, я надеюсь, что пытался, то есть… Вливал ей какую-то жидкость. Но я хотела спросить вот что. Как ты думаешь, выживет этот пес?
— Ну, для начала я должен точно знать, насколько повреждены ткани, как долго он голодал и при каких обстоятельствах… Ты знаешь, отчего он потерял вес?
— Нет, тот тип не сказал.
Отец отпил глоток и поставил бокал, затем спросил:
— Где ты его видела?
— В приемном отделении. Точнее, в изоляторе.
— Интересно, почему в приемном? — Отец снова начал жевать. Чувствуя себя виноватой, Элизабет не сомневалась, что он хочет выяснить, что она делала в приемном отделении для животных:
— Что такое? — спросил Билл, упустивший начало разговора.
— Я видела собаку. Невозможно было поверить, что она еще жива. Мне интересно, что могло довести ее до такого состояния, вот и все.
— А что ты делала в ЦПИ? — спросил отец.
Элизабет чувствовала себя ужасно.
— Моя подруга хочет работать там помощником. Я зашла с ней вместе.
— Хм. — Выражение его лица невозможно было истолковать, и она решила идти напролом.
— Думаю, это неплохая работа.
Отец коротко глянул на нее и снова промолчал. Да тут не требовалось ничего говорить.
— Как у тебя с химией? — спросил Билл. Химия была ее Ватерлоо, они оба хорошо это знали.
Она состроила гримасу:
— Нормально. Я стараюсь.
Отец кивнул:
— Да. Но старайся лучше.
Элизабет вздохнула. Билл и Дэйв (она звала их по именам — этого хотел, отец) так о ней заботятся, а она сидит тут и врет им обоим. Она почувствовала себя ничтожеством. Она горячо любила их обоих, у нее никого больше не было. Как единственная женщина в доме, она чувствовала ответственность за них.
Элизабет решила сменить тему, как всегда, когда речь заходила о химии.
— Тони звонил? — спросила она деда.
— Да. Просил, чтобы ты позвонила ему вечером.
Тони учился на третьем курсе медицинского факультета, и они уже полгода изредка встречались. Элизабет подозревала, что молодой человек приходит, чтобы поговорить о медицине с Дэйвом и Биллом, а вовсе не ради нее. Она знала, что рано или поздно они расстанутся.
Некоторое время все ели молча, потом Элизабет спросила:
— Так что вы думаете, есть шанс, что пес выживет?
— Вполне возможно, — ответил отец, — в противном случае его бы просто усыпили, как ты полагаешь?
— Наверное, ты прав. — Об этом она не подумала.
— Почему тебя это так интересует? — спросил Билл.
— Не знаю. Я никогда раньше не видела такой тощей собаки. — Она не стала упоминать, как пес смотрел на нее.
Дед кивнул:
— Можно спросить в лаборатории, если тебе интересно.
Элизабет вырастили два медика — после того как ушла ее мать. Оставила ребенка и мужа, и с тех пор от нее не было ни единой весточки. Элизабет в ту пору исполнилось шесть, и Билл переехал к ним. Двое мужчин старались как могли, сообразуя интересы своих карьер с нуждами ребенка: Элизабет росла веселой смышленой девочкой, старалась всем угодить и в интеллектуальной атмосфере дома чувствовала себя естественно. Ни отец, ни дедушка даже не думали предостерегать ее от привязанности к подопытному животному. Им это просто не приходило в голову.
Дамиан был молод, крепок и выздоравливал довольно быстро, если учитывать всю тяжесть его состояния. К вечеру второго дня, когда Севилл вставил ему питательную трубку, пес попытался ее сжевать. На третий день он жадно лакал жидкую овсянку и даже пытался подняться на ноги. К концу недели он уже вставал, шатаясь от слабости, если к нему приближался врач в белом халате. Он смотрел на темноволосого мужчину, не отводя глаз, без всякой симпатии, но и не агрессивно — как и раньше. Человек приходил один, стоял, положив руку на дверцу клетки, и они скептически разглядывали друг друга. Затем, к облегчению пса, человек пожимал плечами и уходил, не рискуя трогать его.
Потом пришли незнакомые люди, и Дамиана перевезли в другую комнату. Он оказался в ряду из двадцати изолированных клеток, каждая три фута в ширину и шесть в длину. Металлические стены, дверцы и потолки из металлических прутьев. Пол — решетка из нержавеющей стали в шести дюймах от дна клетки. Люди ушли, а он остался стоять, покачиваясь от слабости и уставясь на сияющие стенки своей клетки. Дамиан уже с трудом мог припомнить время, когда был на воле, в холодном темном лесу. Начал забывать сырой аромат мха, опавших листьев, острую, восхитительную свежесть горной реки и одурманивающий запах мелких грызунов. От такой резкой смены образа жизни ему становилось не по себе. Вздыхая, он сворачивался клубком у дальней стенки, отчаявшись устроиться поудобнее на этой проклятой металлической решетке.
Он лежал и смотрел по сторонам, поднимая и опуская брови. Мысли его путались. На этих стальных неудобных прутьях он чувствовал себя брошенным и опустошенным, а люди только усиливали в нем подозрительность. Воспоминания о человеческой ласке стерлись из его памяти. С тех пор как он потерялся, Дамиан не знал ни ободряющих поглаживаний, ни слов похвалы, ему была незнакома жажда одобрения. Люди швыряли в него камни и палки, стреляли в него, обижали всякий раз, когда он с ними встречался. Будь он меньше, он бы сжимался от ужаса, рычал и кусался, обороняясь. Но голос его крови, гены бульдога запрещали нападать на человека только ради того, чтобы защитить себя.
Снаружи просачивался бледный свет раннего зимнего утра, к полудню за окном поднималось холодное, яркое солнце или собирались тяжелые серые облака, пахнущие сыростью. Закат в конце дня сиял неистово или едва тлел, а затем наступала холодная тьма. Каждую ночь лунный свет струился с ледяного чистого неба или пробивался сквозь бреши в тяжелых серых тучах, которые плыли высоко над землей в величавом молчании, неторопливо пересекая небо. Но в изолированных камерах, в железном мире, где пес сидел на карантине, длился вечный полдень искусственного света, там не было ни утра, ни вечера, ни ночи, ни тени.
Приближались шаги — неважно, чьи, — их сопровождало крещендо собачьего лая. Звуки одновременно очаровывали и тревожили Дамиана. Появление людей нарушало тоскливую монотонность существования, но в то же время страшило его. Опыт жизни в лесу и все, что случилось с ним после, убеждали его, что люди приходят лишь затем, чтобы напугать или сделать больно. Могучий, но тихий голос, идущий из глубины его натуры прирученного зверя, упорно нашептывал, что он принадлежит этим людям и должен им как-то служить. Но голос опыта был громче и требовал избегать человеческих рук любой ценой.
Те двое мужчин с трубкой больше не приходили. Вместо них дважды в день являлась женщина и ставила миску с едой, едва взглянув на него. Время от времени заглядывал Хоффман, опускался на колени, улыбался и тыкал в него пальцем, но пес лежал неподвижно, свернувшись у дальней стенки. Дамиан больше не доверял этому человеку.
Был и еще один посетитель, который навещал его почти каждый день — приближался неуверенной походкой и этим сильно отличался от других людей, приходивших только по делу. Девушка. Она не подходила к клетке, держась на почтительном расстоянии от дверцы и не делая никаких движений в его сторону. Поначалу ее визиты тревожили его — он ждал, что она будет что-нибудь с ним делать. Поэтому лежал, в напряженном ожидании уставившись на металлическую стенку в дюйме от своего носа и желая, чтобы она поскорее ушла. Спустя некоторое время, поняв, что у нее нет дурных намерений, он стал смотреть на нее, затем поднимать голову, заслышав ее шаги. Невольно проснулось любопытство. Девушка просто стояла и некоторое время смотрела — хмуро, озадаченно, — затем уходила, оставляя его лежать и ждать неизвестно чего.
На тридцатый день карантин закончился, и его перевели во внутренний двор, где на клетке висела табличка:
Владелец В. Хоффман
AD/M/K-9 6DR514129V5S
