Юрий Безелянский - 5-ый пункт, или Коктейль «Россия»
Мы делаем то же самое, а всё стоим, как будто на месте».
Зубодробительно, да?.. Тогда нужно что-то срочно делать. Что-то надо бросить и на другую чашу весов, чтобы их как-то уравновесить. Но что? Например, такое рассуждение: Россия внесла в Европу чувство беспокойства. Без России культура Запада неполна, незаконченна, однократна… Это утешает? Нет? Тогда бросим на чашу весов булыжник Владимира Жириновского: «Что такое Европа без России? Маленький кусочек территории, задыхающийся от недостатка энергоресурсов».
Всё! Весы уравновесились, и мы избавились от комплекса неполноценности.
Духовная эмиграция
О житье на Западе мы уже говорили. Но есть еще один вид выезда — так называемая духовная эмиграция. Или, как писал Плеханов, «иностранцы» дома…
Ярким примером может служить академик Максим Ковалевский, историк, юрист, неудавшийся кандидат на руку своей однофамилицы Софьи Ковалевской. Ковалевский — типично русский барин, — пишет о нем Овсянико-Куликовский, — умный, либеральный, истый европеец, которому чуждо многое специфически русское в нашей духовной культуре, в традиционной сокровищнице идей. Белинский, Добролюбов, Чернышевский не входили в родословную его духа.
Знаменитый актер Василий Каратыгин был русским европейцем. Его звали «Ермила из Парижа».
Еще один «иностранец» дома — Савва Мамонтов, капиталист и покровитель искусства, «прораб духа», как когда-то выразился Андрей Вознесенский. «У него лицо татарина, но это, брат, английский лорд!» — писал о Мамонтове Леонид Андреев.
«У меня странный вкус, — признавался Осип Мандельштам, — я люблю электрические блики, почтительных лакеев, бесшумный полет лифтов, мраморный вестибюль отеля и англичанок, играющих Моцарта с двумя-тремя официальными слушателями в полутемном салоне. Я люблю буржуазный, европейский комфорт и привязан к нему не только физически, но и сентиментально…»
В статье «Петр Чаадаев» Мандельштам писал: «А сколько из нас духовно эмигрировало на Запад! Сколько среди нас — живущих в бессознательном раздвоении, чье тело здесь, а душа осталась там!» И, конечно, в подверстку нужны стихи:
Когда на площадях и в тишине келейной
Мы сходим медленно с ума,
Холодного и чистого рейнвейна
Предложит нам жестокая зима.
В серебряном ведре нам предлагает стужа
Валгаллы белое вино,
И светлый образ северного мужа
Напоминает нам оно.
Но северные скальды грубы,
Не знают радостей игры,
И северным дружинам любы
Янтарь, пожары и пиры.
Им только снится воздух юга —
Чужого неба волшебство, —
И все-таки упрямая подруга
Откажется попробовать его.
Многие читают и понимают стихи буквально и наверняка зададут вопрос: а кто эта «упрямая подруга»? Удовлетворю любопытство: Анна Ахматова. И приведу еще строки Мандельштама из его стихотворения «Европа»:
Завоевателей исконная земля —
Европа в рубище Священного Союза;
Пята Испании, Италии медуза,
И Польша нежная, где нету короля.
Европа Цезарей! С тех пор, как в Бонапарта
Гусиное перо направил Меттерних, —
Впервые за сто лет и на глазах моих
Меняется твоя таинственная карта!
Карта меняется, но культурные ценности остаются и продолжают манить своими чудесами каждое последующее поколение России. И вот уже русская поэзия начинает говорить почти по-английски:
Гарсон, сымпровизируй блестящий файф-о-клок!..
Одна нога стоит на московском асфальте, а другая уже готова опуститься на Елисейские поля. Одна рука отталкивает от себя том Гончарова, а в это время другая торопливо тянет к себе сочинения Кьеркегора или современного Умберто Эко.
Забыто «Слово о полку Игореве», и уста изрекают уже речи Заратустры: «Жизнь есть родник радости; но всюду, где пьет отребье, все родники бывают отравлены».
«Но скажите же мне, братья мои: если человечеству недостает еще цели, то, быть может, недостает еще и его самого?
Так говорил Заратустра».
Эко, куда занесло! Аж к Фридриху Ницше!.. Не увлекайся, автор, не зарывайся, говорю я себе, а сам про себя думаю, чем бы лучше закончить эту главку? Как кратко выразить отношение России к Западу?
Это смесь любви и ненависти. Да, Россия одновременно любит Запад и ненавидит его. Стремится к нему и постоянно отталкивает его от себя.
Поиск пути
«Итак, куда мы идем? По стопам западной цивилизации? Но у Клеопатры было много любовников…»
Николай Михайловский, 1872Боязнь перемен, идущих с Запада, остро чувствовали славянофилы в середине XIX века. Им был чрезвычайно люб спокойный патриархальный пейзаж России, с миргородскими лужами посередине улиц, с пением петухов по утрам, с громыхающими тарантасами по нескончаемым дорогам великой страны. Все атрибуты российской жизни виделись лишь в приглядном арино-родионовском свете: тут и однозвучный колокольчик, и пузатый тульский самовар, и долгие зимние вечера со свечами и лампадами, и загулы купцов, и почитание царя-батюшки, и мильон терзаний русских интеллигентов…
Всю эту сонную заводь мог растревожить и разогнать ветер с Запада, ветер промышленных перемен…
Константин Леонтьев (любопытнейшая личность: врач, дипломат, журналист, цензор, послушник монастыря) призывал к замкнутому, обособленному от Запада образу мысли: «не танцевать, а молиться Богу, а если танцевать, то по-своему». Ратовал за «византизм».
Видел в России новый исторический центр христианского мира.
Тревогу и ненависть Леонтьева вызывала идущая из Европы «машина» — «этот физико-химический умственный аппарат» (уж не роботов ли с компьютерами предугадал русский мыслитель, удалившийся от мирских тревог в келью?!).
«В России много еще того, что зовут варварством, и это наше счастье, а не горе», — делал вывод Леонтьев.
Развивая ту же мысль, Николай Добролюбов писал: «Да, счастье наше, что позднее других народов вступили на поприще исторической жизни. Присматриваясь к ходу развития народов Западной Европы и представляя себе то, до чего она теперь дошла, мы можем питать себя лестною надеждою, что наш путь будет лучше…»
Как сказал другой классик: «Надежды юношей питают!..»
В прокламации «К молодому поколению», изданной в июне 1868 года в Лондоне, Николай Шелгунов страстно писал:
«Хотят сделать из России Англию и напитать нас английской зрелостью. Но разве Россия по своему географическому положению, по своим естественным богатствам, по почвенным условиям, по количеству и качеству земель имеет что-нибудь общего с Англией? Разве англичане на русской земле вышли бы тем, чем они вышли на своем острове? Мы уж довольно были обезьянами французов и немцев, неужели нам нужно сделаться еще и обезьянами англичан? Нет, мы не хотим английской экономической зрелости, она не может вариться русским желудком.
Нет, нет, наш путь иной,
И крест не нам нести…
(А. Григорьев)
Пусть несет его Европа… Мы не только можем, мы должны прийти к другому…»
«Мы похожи на новых поселенцев: нам ломать нечего, — утверждал далее Шелгунов. — Оставимте наше народное поле в покое, как оно есть; но нам нужно выполоть ту негодную траву, которая выросла из семян, налетевших к нам с немецкими идеями об экономизме и государстве. Нам не нужно ни того, ни другого…»
Ох, Шелгунов, Шелгунов! Воспаленный молодой человек. Почему-то он решил выступать от имени всей России и всего народа. Не он первый и не он последний: я так думаю, и делайте, как я вам предлагаю. Ни грана сомнения. Одна уверенность и напор. И вот что примечательно: почти все эти учителя жизни, от Чернышевского до Ленина-Сталина, не могли сделать малого: наладить свою семейную жизнь, внести в нее стройность и порядок. Тот же Николай Шелгунов безумно любил Людмилу Михаэлис и предоставил «Людиньке» полную свободу: «Я не стесняю вас в ваших действиях». Разумеется, ничего путного из семейной жизни у Шелгунова не вышло.
Но вернемся к сути. Что вызывало у многих возмущение? Новые зловредные экономические отношения, этот торгашеский дух, который, по мнению защитников земли русской, был противен русскому человеку. И опять старая песня:
«Мы народ запоздалый, и в этом наше спасение, — заявлял Шелгунов. — Мы должны благословлять судьбу, что не жили жизнью Европы. Ее несчастия, ее безвыходное положение — урок для нас. Мы не хотим ее пролетариата, ее аристократизма, ее государственного начала и ее императорской власти…»
А что получили в советские времена? Люмпен-пролетариев, партийных сановников, тотальное государственное регулирование всех сфер и мельчайших пор жизни и самодержавную власть генеральных секретарей ЦК.
