Юрий Поляков - Государственная недостаточность. Сборник интервью
– Народный писатель – самая главная премия…
– Да, важно, чтобы писатель был читаемым. А те люди, которые были увенчаны премиями и огромными критическими материалами, такие как практически все лауреаты Букеровской премии (за редким исключением), эти вроде бы современные классики оказались абсолютно нечитаемыми писателями, книги у них выходят мизерными тиражами. И вот тогда нам стала навязываться идеология, по которой писательское дело – дело частное, не важно – читают его или нет, главное – что он пишет, тот, кто понимает, тот разберется. И в результате авторы этого проекта получили то, что заслужили: есть в рамочках дипломы, а книги не покупаются и не читаются.
– И не переиздаются…
– Никогда перед собой задачу утвердиться в литературе за счет премий и критиков я не ставил. Надо сказать, что последняя моя крупная федеральная премия – имени Ленинского комсомола – была в 1986 году. С самых первых моих поэтических и прозаических опытов я всегда ориентировался на читателя, мне всегда было важно, чтобы моя книга была ему интересна. И сам творческий метод, и художественные принципы вырабатывались под этим углом зрения: что бы я ни писал, я всегда перед собой ставил конкретные профессиональные задачи. Во всех моих вещах острый сюжет. Те произведения, которые считались разоблачительными, как «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», вообще могли не иметь сюжета, как у многих произведений конца 80-х, где главным было обнаружить очередное черное пятно. Но мои вещи тех лет переиздаются до сих пор, потому что они выстроены не по закону сенсационно-разоблачительной, а по закону совершенно нормальной классической прозы. Давно уже нет царской армии и нет проблем царской армии, но тем не менее «Поединок» Куприна я всегда перечитываю с внутренним трепетом. А вот повесть Замятина «На куличках» выстроена по законам сенсационно-разоблачительным. Она о том же самом – о той же самой гарнизонной провинциальной армии, о том же самом идиотизме гарнизонного существования. Ее сейчас читать невозможно, потому что писатель ставил перед собой задачу – разоблачить. Я никогда не ставил перед собой такую задачу, просто острую жизненную ситуацию я рассматривал на близком мне материале. Я служил в армии – мой герой действовал в армии. Я работал учителем – мой герой работает в школе, я работал в райкоме – и мой герой работает в райкоме. Кроме того, я всегда старался писать о том, что в данный момент меня волновало, а поскольку, если отвлекаться от литературной деятельности, я по своему менталитету, по своим корням, по своим взглядам рядовой (тогда – советский, сейчас – постсоветский) человек, обычный русский человек, то, в силу такой обычности, меня волновало то, что волновало большую часть населения. Например, в то время как иных моих друзей интересовала проблема выезда за рубеж, меня волновала проблема молодого человека в армии. Оказалось, что это беспокоит миллионы людей. Это – первый момент. А второй момент: я и раньше, и сейчас никогда не тороплюсь написать новую вещь. Сейчас принято строчить романы за два-три месяца, максимум – полгода, я все свои романы писал по нескольку лет. На повести, даже небольшие, у меня уходит как минимум год. Последнюю вещь, которую я заканчиваю, я пишу уже два года, а это всего-навсего повесть.
– Можете сказать, как она называется и о чем она?
– «Грибной царь». Сейчас меня волнует изменение участи огромного количества людей, которые из социализма оказались переброшенными в капитализм. Многие из них приспособились, а многие даже преуспели – став богатыми, став правящим классом на фоне общего обнищания. Меня интересует нравственная цена этого. Потому что за все в жизни приходится платить. Мне интересен механизм превращения рядового советского человека, у которого была данная ему государством квартира да какой-нибудь «жигуленок», в богатого человека, способного купить очень многое. Что за этим стоит? Какие нравственные изменения? Это вообще новый тип человека.
– Индивидуалист, в отличие от прежнего коллективиста?
– Дело в том, что многие из этих людей оказались индивидуалистами поневоле, потому что некоторые были поставлены перед необходимостью выживания, например военные. В моей повести действуют два товарища, которые были военными и которых сократили. Я считаю, что это десятилетие было абсолютно необычным и уникальным. До революции был недостроенный капитализм, потом был недоделанный социализм, а потом из него вышел опять капитализм… Вроде то же самое произошло в Германии, Чехословакии. Нет. Это было не то же самое. Там еще не успело полностью измениться общество. Все-таки они при социализме прожили всего 40 лет, там еще остались носители старой психологии, и можно было многое вернуть. Там не было такого геноцида по отношению к правящему классу, как это было в России по отношению к дворянству, купечеству, духовенству во время революции и Гражданской войны. А у нас капитализм возник снова как бы на ровном месте.
– Как можно обозначить текущий момент?
– У нас капитализма еще на самом деле нет. В некоторых сферах он стал складываться, как, скажем, в обслуживании, в книгоиздательском деле, но глобально – нет. Сейчас идет период усваивания украденной общенародной собственности. Ни один олигарх не может сказать, что именно он сделал или произвел для того, чтобы стать богатым. Нефть качаешь? Так ты ее качаешь из тех месторождений, которые разведала советская власть. Газ ты качаешь по тем трубам, которые протянула советская власть. Какое твое личное участие? Никакого. Алюминий? Так он на тех заводах, которые строили, отрывая от каждой семьи.
– Получается какой-то варварский капитализм. Как варвары – налетели, разграбили?..
– Капитализм всегда делается по-варварски.
– В России процесс шел особенно болезненно. Сначала были все равны, а теперь одни – на самолете, а другие – в болоте.
– Об этом я уже написал несколько вещей, об этом «Небо падших» и «Замыслил я побег…». И сейчас вот уже «Грибной царь» продолжает разговор, начатый в предыдущих двух вещах. Сформировался такой цикл, трилогия.
– Для читателя привычен Поляков-романист, а что подвигло вас на освоение жанра драматургии, киносценариев?
– Как только я стал публиковать прозу, кинематограф сам ко мне пришел. По поводу экранизации «Ста дней до приказа», «Работы над ошибками» и «ЧП районного масштаба» режиссеры меня сами нашли, стали просить написать сценарии. И я понимаю почему. Дело в том, что тогда литература все больше дрейфовала в сторону постмодернизма, бессюжетности и бесхарактерности, где нечего поставить. Сейчас этот процесс пошел на спад, чего и следовало ожидать, но еще недавно писателем номер один считался Виктор Пелевин. По его произведениям почти ничего не поставлено. В его романах нет сюжета, там нечего ставить. У меня же практически каждая вещь экранизирована. Сейчас выходят восьмисерийные экранизации «Побега» и «Козленка в молоке». Для заработка я написал несколько оригинальных сценариев, тем не менее в этой работе я старался придерживаться определенного уровня, хотя эти вещи были, в общем-то, развлекательные.
Что касается пьес, то ими мне впервые посоветовал заняться режиссер и актер Владимир Меньшов, с которым мы пытались писать сценарии. Он сказал: «А что вы не пишете пьесы, у вас такие живые диалоги». И я начал сочинять пьесы. Первой была «Левая грудь Афродиты», по которой сразу же поставили фильм, потом я написал пьесу «Халам-бунду», сейчас ее будет репетировать МХАТ им. Горького. Я написал в соавторстве со Станиславом Говорухиным «Контрольный выстрел», который идет во МХАТе им. Горького уже несколько сезонов и собирает полные залы. Для Театра сатиры я сейчас закончил пьесу «Хомо эректус». Ее тоже начинают репетировать. Я не собираюсь переквалифицироваться в драматурги, но считаю, что профессия «литератор» – это широкое понятие. У каждого писателя должен быть любимый жанр, у меня – это проза, но в принципе литератор должен уметь все.
Каждый писатель должен равняться на классиков, мечтать стать классиком. Если он не мечтает об этом – из него ничего хорошего не получится.
– Плох солдат, который не мечтает быть генералом…
– Совершенно верно. Я всегда равнялся на наших классиков. Если мы возьмем вершины, то увидим, что все классики, за редким исключением, начинали со стихов, все они помимо прозы писали пьесы, публицистику. Это совершенно нормально, потому что на какую-то тему точнее и полнее можно раскрыться в прозе, а какую-то тему именно драматургия за собой тянет. Ведь не скажешь: «Вот композитор-симфонист». Но у каждого крупного композитора помимо симфоний есть ноктюрны, есть скерцо и т. д. То же самое в литературе.
– Тем не менее многие поэты не могут выйти за рамки этого жанра.
