Андрей Платонов - Том 8. Фабрика литературы
Что касается Егора, то автор романтической легенды, видимо, напрягал свой талант, чтобы создать из Егора героя, но сделал из него наивного дурачка; дурак же не может быть воспринят читателем как герой.
Драматическое движение поэмы традиционно и шаблонно. У нас миллионы матерей-патриоток; много было их в гражданскую войну. Но их отношение к родине и к родному сыну сложнее, органичнее и, в сущности, патриотичнее, чем показывает нам поэт («И старая мать от сына лицо отвернула», когда сын преждевременно вернулся домой с войны; правда, это было лишь в сновидении, это надо понимать как предупреждение сыну, чтобы он не утратил бдительности против врагов, но это не устраняет нашего возражения поэту). Далее. Егору поручается отвезти секретный пакет. Сколько было у нас в литературе этих пакетов и гонцов! Поэты и писатели отдают почему-то преимущество службе связи. Это понятно — почему. Потому что им труднее открыть другую динамическую ситуацию, а связь всегда заключается в движении, хотя бы механическом.
Конь под Егором — сказочный конь, но хуже чем в сказках, потому что и в сказках кони — это лошади, и они там бывают более сильны, ловки и умелы, чем люди, но не более достойны их. Например, Конек-Горбунок и конь вещего Олега все же лишь слуги человека; если пойти дальше этого, то и сказка не выдержит перегрузки (сказка тоже считается с размерами реально допустимого и возможного для человеческой фантазии и достоверности), либо получится сатирическая форма, как, например, есть соответственно про лошадей у Свифта.
В отношении деталей поэмы можно привести много возражений, но раз мы считаем самую существенную идею поэмы порочной, то нам незачем порочить еще и детали, существенное выражено посредством деталей. Ограничимся одним примером:
Лил дождь, он подплясывал строго.
(Так в бурю у древнего лога,
Устроив ночлег,
Плясал /теченег,
Из дерева вырубив бога.)
Дождь здесь похож на пляшущего печенега, предварительно (перед пляской) устроившего себе ночлег и вырубившего бога. Но ведь редко кто видел пляшущего печенега, поэтому нельзя сказать, что он похож на строгий дождь.
В чем же, однако, заключается смысл «Пробуждения героя»?
Герой Егор, пробудившись, догнал шпионку, убил ее, возненавидел ее и одновременно отрекся от своей «детской мечты» — любви к мраморной статуе.
Если бы Алтаузен написал произведение равноценное «мраморной статуе» или даже превосходящее этот образец, то и тогда не было бы расчета чувствовать отвращение к «статуе»; ее пришлось бы сохранить хотя бы для сравнения с новыми, более совершенными творениями искусства.
Убийство шпионки — необходимость, но не воспитание и не постоянное содержание жизни Егора. Убийство же в нем «детской мечты» — усыпление и разложение человеческой души, а не пробуждение героя.
Вспомним такого человека действия и подвига, как Г. И. Успенский. Он был настоящим героем, но он иначе относился к «статуям», например, к Венере Ми-лосской в парижском Лувре. И красноармеец Егор, не выдуманный, а действительный, относится к «статуям», по нашему наблюдению, подобно Г. Успенскому. Плохие стихи или птичий помет не помешают красноармейцу разглядеть и понять великое произведение — «тревожную тайну вселенной», как сказал Джек Алтаузен.
Искусство, как и наука, вооружает революцию; как же революционный героический человек может быть враждебен искусству? В каком бы положении ни был этот человек, он не откажется от своего духовного оружия, от своего идеала, от своей мечты, потому что одной сабли мало для победы.
«Избранные произведения» В.Г. Короленко
В этой книге есть письмо В. Г. Короленко к детям Т. А. Богданович. В письме рассказывается о ребенке, пятилетней девочке, которая всем говорила правду в глаза. Человеку, который не очень нравился этой девочке, она говорила: «Ты смешной». Более привлекательному она сообщала: «Ты не смешной, хороший». В. Г. Короленко она сообщала: «Здравствуй, Короленко. Я тебя люблю» — и целовала его в лицо. Придя в гости к писателю, ребенок старался помочь ему справиться с работой. Узнав, что резинка необходима для того, чтобы стирать сделанные ошибки, девочка интересовалась: «А у тебя есть сделанная ошибка?» — и, получив ответ, что ошибка есть, предлагала: «Дай я ее сотру». Стирая «ошибку», девочка отлично понимает, что она делает пользу, работает, а если даже ее работа и не очень нужна, то ребенок видит оправдание своего присутствия в другом: «Я не мешаю. Потому что когда любишь, так не можешь помешать». Управившись с одной «ошибкой», девочка просит еще «ошибок». Услышав, что их больше нет, она делает их сама; чтобы избавить от них писателя, она проводит каракули на чистой бумаге и стирает их. «Вот видишь, — говорит она бонне, — я ему не мешаю. Я ему помогаю; сама за него сделала ошибку, сама стираю… А он себе работает другую работу… А я за него делаю ошибки. Вот стерла. Нужно еще?» — «Нужно». — «Ну, вот. Ему нужно. Я опять за него сделаю…»
Этот превосходный рассказ характеризует самого В. Г. Короленко. Писатель всю жизнь говорил правду в глаза и делал правду на глазах. Писатель всю жизнь «стирал ошибки» своего общества и своего времени — не мнимые ошибки ребенка, не каракули, а ошибки, от которых содрогались, мучились и погибали люди его времени. Это «стирание ошибок», ликвидация заблуждений, уменьшение страданий в России заняло большую часть сил и способностей В. Г. Короленко; их меньшая часть была обращена на литературно-художественную работу.
Короленко «считал, что полное обновление всей жизни, всей современной культуры, а стало быть и литературы, — вопрос ближайшего будущего. На арену истории выступит народ, из его рядов выдвинутся свежие могучие таланты. Содействовать наступлению этого нового строя жизни — вот единственная достойная задача для молодого поколения. Все, что отвлекает от этого, в том числе и мечты о писательстве, надо отбросить». Так совершенно правильно пишет А. Дерман в своем хорошо разработанном «Биографическом очерке».
В дальнейшем действительность сама разрешила это внутреннее противоречие В. Г. Короленко: он стал и писателем и прогрессивным общественным деятелем. Причем личные качества писателя, как человека и народного деятеля, были настолько совершенны, что дела его уничтожают народнические иллюзии В. Г. Короленко.
Интересы народа Короленко понимал как реалист, потому что в результате своего жизненного опыта он являлся одним из лучших знатоков народа — народа не воображаемого, не мистического, не святого, не мнимого, а того, который действительно живет, работает, думает и мечтает на русской земле.
В этом отношении ничего специфически народнического у Короленко не было — талант художника помог ему превозмочь иллюзии его времени («хождение в народ», например) и приблизиться к объективной истине. В изображении людей народа Короленко иногда был более близок к правде, чем даже такой писатель, как Л. Н. Толстой. В «Биографическом очерке» А. Дерман пишет, например, что «в большинстве произведений народнической литературы крестьянин, вдобавок к смирению и кротости, награждался всеми другими прекрасными качествами. Златовратский и его последователи рисовали крестьянина мудрецом, для которого ясны и открыты все истины жизни. Крестьянин у этих писателей бесконечно добр, справедлив, бескорыстен… Словом, это был „идеальный“ мужик, которому одного лишь, к сожалению, недоставало — жизненности. Писатели эти любили народ и свою любовь внушали читателям. В этом их заслуга».
Заслуга эта не мала, но и недостаточно велика, потому что безрассудная любовь хотя и пленительна, но она не дает истинного представления о том, кого любишь. Такая любовь служит лишь чувству, но не обслуживает разума и не помогает действию; революционное действие, например, такая любовь, превращающая «мужика» в извечно святое, от природы непорочное существо, может привести в тупик.
А. Дерман совершенно справедливо сравнивает Макара («Сон Макара») Короленко с Платоном Каратаевым Толстого — в пользу Макара. Платон Каратаев — это художественно-религиозная идея, осуществленная в образе. Макар — это образ человека, реально существующего в мире и лишь открытого писателем. Но в том-то и дело, что в области искусства открытие действительности является более трудным делом, чем художественное изображение идеи, выдуманной по поводу действительности, но в сущности не совпадающей с ней.
Платону Каратаеву все «дано» от бога и природы и ничего не добавлено от жизни среди людей, и потому, что ничего от них не добавлено, тем Платон и хорош, и добр, и мудр: добавка от людей могла бы только исказить в нем от века данный «образ божий». Макару в рассказе Короленко ничего ни от кого не дано, кроме жизни от матери; все земные и небесные силы отнимают у Макара его жалкое, нищее добро, заработанное страшным трудом и жертвами. Даже невесомое добро, вроде его привязанности и любви к своей первой жене, вроде любви его к сыну, отнимается у Макара, потому что первая жена его умерла, и неизвестно, где лежат кости его сына, взятого в солдаты. Макар с великим, почти смертным трудом, отчаянием и скорбью приобретает себе возможность мучительного существования, сам не понимая, для чего ему нужно такое существование. Но Макар не «теоретик», вроде Каратаева, — он старается практически изменить свою жизнь к лучшему, применяя для того все средства и не заботясь о философском оправдании своего существования. Каратаев статичен, он живет в неподвижном мире, который остается только объяснить. Макар же, если он перестанет хоть на краткое время действовать, то умрет от голода и мороза, — поэтому он полон нужды и заботы о том, чтобы изменить доступный, ближайший к нему мир в свою пользу. Каратаев оробел бы перед богом, а Макар вступил с ним в спор, обличил его в невежестве и победил бога к своей выгоде. Ограбленный угнетателями, нищий и несчастный, Макар, всегда имея против себя бедствия; утешаемый одной водкой, превращается в борца с «богом», как средоточием всех земных несправедливостей, и побеждает его, как знаток жизни, как мудрец. Каратаеву-рабу победа не нужна. В высшем обобщении, в последнем выводе Каратаев — это изменник делу человечества, он — существо, согнутое непоправимо.
