Олег Матвейчев - Суверенитет духа
То же самое можно сказать о проектах. Я считал: чтобы потрясти европейское сообщество русской современной философской мыслью, требуется два-три миллиона долларов. Смешные деньги для того, чтобы стать европейскими гуманитарными лидерами и раскрутить проект, о котором заговорит весь мир. Но предпочитают выбрасывать по 50 миллионов долларов на проституток в Куршавеле за сезон, или покупать большую яхту, содержать чужие футбольные клубы за деньги в 200 раз большие.
Наши олигархи — подонки общества, а не элита, и история им этого не простит. По крайней мере, тому, кто не покается и не раздаст все, чтобы хоть как-то оправдаться. Сейчас на олигархов рассчитывать нечего, я пока надеюсь на государство. Французское государство, посольства и консульства постоянно дают гранты на переводы и распространение французских мыслителей в мире. Это мелкие деньги, зато Франция уже полвека задает интеллектуальную моду в мировом пространстве. Я ответственно заявляю: мы тоже можем ее задавать, если захотим. Вопрос в решимости это делать. Будет решимость — найдутся и финансы, и великие умы.
А. Н. В СМИ вас называют «Франкенштейном политтехнологий»… Вы являетесь практикующим политтехнологом, работая с так называемыми народными логиками, манипулируя которыми, можно добиться любых результатов. Каково, на ваш взгляд, соотношение «народной философии» и «народной логики»?
О. М. То, что сейчас называется политическим консультированием и политическими технологиями, в Древней Греции называлось софистикой. Ведь софисты за деньги занимались тем, что обучали способам манипуляции общественным мнением. Поскольку я провел более двухсот кампаний различного уровня, связанных с такими манипуляциями, то я софист.
У нас сложился отрицательный образ софиста благодаря Платону. На самом деле Платон давал искаженную картину. Лишь недавно появились исследования, которые сначала реабилитировали софистов и показали, что без них вообще никакая древнегреческая философия не могла состояться, а потом пошли исследования, которые вообще подняли софистов до уровня альтернативы Пармениду и Платону.
На русский язык переведено одно из таких исследований «Эффектсофистики» Барбары Кассен. Правда, лично я с ней не согласен в том, что софистика — это противостояние логоса бытию, литературы — онтологии. Я считаю, что и там и там есть онотология, только разная.
Что касается непосредственно вашего вопроса о соотношении «народной философии» и «народной логики», то стоит для начала разделить «философию народа» и «народную философию». «Философия народа» открывается в творчестве лучших поэтов и мыслителей этого народа, а «народная философия» — в пословицах. Что такое пословица? Это слово — буквальная калька с греческого — аналогия. А что такое аналогия? Это подмеченные матричные общие процессы в нескольких разных по видимости феноменах. Это «общее» выдается за «постоянное», за бытие. Аристотель называл бытием единство аналогий. Кстати, еще 200 лет назад большинство населения России говорило только пословицами и поговорками. НЕ говорить пословицами считалось признаком аристократизма и образованности. Постепенно образованность коснулась всех, хотя на место поговорок и пословиц пришли штампы, идиомы и то, что я в одной из лекций назвал «народными логиками», то есть довольно длинные, но устойчивые конструкции, дающие объяснение разным ситуациям и показывающие способ действия в них.
А. Н. Что вы можете сказать о будущем гуманитарных технологий (на память приходит проект культуроники М. Н. Эпштейна — прикладной гуманитарной науки)?
О. М. Я очень уважаю Михаила Наумовича, особенно те его работы, где он феноменолог, а не идеолог, но насчет культуроники с ним не согласен. То есть я легко признаю, что у гуманитарных технологий есть будущее и довольно светлое (то есть будет расцвет всяких консалтингов, психологий и прочих школ, сект и культурных форм), другое дело, что лично я против технологий как самоцели вообще. Истинная философия — это вступление в неведомое, риск, прыжок в будущее. А технология — то, что уже возникает потом (алгоритмы, методы), то есть проложенная колея. Все это облегчает жизнь, экономит время и проч., но есть одно «но»: это уже не философия.
А. Н. Что вы можете сказать о смерти политологии? Известно, что терминологическое противопоставление примата политтехнологической практики над политологической теорией ни к чему не обязывает, поскольку не существует чистой практики, не замутненной какой-нибудь теорией. Каков, на ваш взгляд, статус политологической науки в рамках философских институций?
О. М. «Смерть политологии» означает, что всевозможная понятийная рухлядь типа «демократии», «диктатуры», «правых», «левых», «либерализмов», «социализмов» и «консерватизмов» должна быть выброшена на помойку. Эти понятия ничего не «ловят», с помощью них ничего нельзя понять, они используются только как ярлыки в процессе манипуляции. Но в то же время я не уверен, что нам нужны новые понятия вместо старых — время понятий вообще прошло.
Политология с момента своего зарождения, довольно позднего в сравнении с другими, была наукой, плетущейся за практикой. Одно дело — «философия права», философия государства и общества, которые устанавливали основопонятия, рисовали идеалы и проч., другое дело — политология, которая должна была изучать всю эмпирию политических режимов в их динамике.
Когда великие утопии стали умирать — исчезло целеполагание политической практики. Власть стала просто борьбой за власть, политические теории стали ресурсом, политическое сознание стало политической материей, сырьем, коробкой с инструментами для практиков и их войн.
Я написал книгу «Практика против теории», где показал, что анализ, теория, созерцание идут на поводу у созерцаемого, они реактивны, тогда как практика (когда она нетехнологична) может быть поэтичной, то есть может творить из ничего, отрываться от фактичности, от сущего и быть источником социальных и иных инноваций.
А. Н. Как вы относитесь к тезису современного русского философа Ф. И. Гиренока о том, что в наше время мыслит не философ, а менеджер?
О. М.: Это похоже на то, о чем я только что сказал, отвечая на ваш вопрос о практике и теории. Однако, возможно, что Ф. И. Гиренок имел в виду нечто другое, ведь он рассуждал о соотношении «мысль — текст, публикация» и о мыслителе и «менеджере мысли». Если же под менеджментом понимать целерациональную деятельность (как менеджмент на производстве, в бизнесе), то там нет никакого мышления, ибо мышление не есть целерациональная деятельность, о чем не раз говорил тот же Гиренок.
А. Н. Говоря о различении «народной философии» и «философии народа» вы невольно утверждаете о существовании национальной философии — одного из философских идолов. Можете прояснить свою позицию?
О. М. Я не за то, как твердят сейчас сплошь и рядом, чтобы «у народа была своя философия», я за то, чтобы, образно говоря, «у философии был народ». Если быть еще более точным, каждый народдолжен завоевывать себе место в истории Бытия и в мыслящей и отвечающей Бытию философии. Причем он должен тратить на это силы как народ, одиночка такое место не завоюет. Как Гагарин стал возможен только как усилие огромной машины образования, науки, техники, государственной организации, экономики, так и Хайдеггер, например, — это наследие всей немецкой философии за несколько веков. В его последнем рывке сконцентрирована вся мощь народа, его усилия — все его прежние инвестиции. Поэтому философы, пророки и поэты — сыны народа, но в то же время они уже и не принадлежат народу, их народ принадлежит им, поскольку он исполняет, как подданный, тот приказ, который философ, пророк, святой, поэт сами, в свою очередь, почерпнули из над-народной, ино-родной сферы. Не философия выражает бытие народа, а народ выражает философское Бытие, если такой счастливый великий миг (по историческим масштабам — эпоха) ему удается.
Чтобы было понятней, скажу: будь моя воля, я бы тратил на философское образование не меньше, чем на оборону. Посадил бы всех зеков в «одиночки» и вместо ненужного труда заставлял бы их прочитывать по 50 философских первоисточников в год. Я бы весь стабилизационный фонд пустил на переводы и издания философских книг, которые бы продавались в каждом ларьке как водка. И так далее.
Что бы это дало? Не знаю, что в социальном, экономическом и политическом плане, но знаю, что благодаря этому усилию появились бы несколько великих философов через сколько-то лет. А эти философы изменили бы облик и Земли, и истории. Они создали бы мир, в котором, может, уже и не было бы места ни социальному, ни экономике, ни политике.
И такой подвиг, и такой поворот — это лучшее, что может случиться в судьбе народа. Раз уж все народы смертны, то смерть со славой лучше, чем смерть от обжорства гамбургерами, тем более, что даже это нам не грозит — скорее уж издыхание от голода, холода, трудов, военных тягот, мягкого и жесткого геноцида, ассимиляции другими пассионариями.
