Михал Огинский - Мемуары Михала Клеофаса Огинского. Том 1
Буду весьма признателен за ваш ответ, который позволит мне показать моим доверителям, что я добросовестно выполнил свои инструкции. Мне очень хочется утешить и поддержать этих смелых офицеров. Все свои надежды они возлагают на ваше великодушие и ваше влияние в Оттоманской Порте.
Михал Огинский».
Глава VIII
20 июля, как обычно, я отправился на прогулку по Кампо дей Морти. Закурил трубку, остановился и, как принято в этой стране, заказал чашечку кофе. И тут ко мне подходит турок лет пятидесяти и начинает говорить по-французски. Оказывается, он уже много недель постоянно следит за мной и только позавчера узнал от гражданина Руфена, секретаря посольства Франции в Константинополе, что я поляк. Именно поэтому он не побоялся подойти ко мне и дать кое-какие полезные советы.
Человек признался, что по происхождению он француз. В двадцатилетнем возрасте стал вероотступником. Его турецкое имя – Ибрагим. Судя по умению вести разговор, он много путешествовал и получил неплохое образование. Во время предпоследней войны попал в плен к русским. Но счастье ему улыбнулось: он и еще трое турок вырвались из плена и дошли до Варшавы, где их по-человечески встретили и бескорыстно во всем помогли. А Ибрагиму, владеющему французским языком, было оказано столько уважения и доброжелательности, что он до сих пор забыть не может свое пребывание в Польше. Он рассказал мне о польском короле, о его братьях, о некоторых высокопоставленных государственных деятелях, с которыми был знаком. Я услышал много верных и точных суждений о деловых и личных качествах этих людей. Он восторженно вспоминал дам, которым был представлен, и даже похвастался, что повсюду его называли красавцем-турком. Ибрагим утверждал, что ему предлагали остаться на постоянное жительство в Польше, однако обстоятельства, которые он не пожелал раскрывать, вынудили его уехать на приемную родину. Здесь он стал достаточно влиятельным человеком, разбогател и занял прочное положение, породнившись с семьей предыдущего великого визиря.
Ибрагим не скрывал, что чувство благодарности за то, как его приняли в Варшаве, породило в нем интерес к польскому народу, и он всегда был в курсе всех событий в Польше.
Мой новый знакомый догадывался, что мое пребывание в Константинополе так или иначе связано с Польшей и ее нынешними трудностями. Он старался убедить меня, что, несмотря на все уважение, которое оказывалось представителю Французской республики, посол России имел значительно больший авторитет в Константинополе. По мнению Ибрагима, российский дипломат был действительно умным и мудрым человеком, который не жалел денег на расширение круга приверженцев России в Турции. А Вернинак делал упор на триумфальные победы французских войск и на свой надменный деспотический тон в общении с турецкими министрами, совершенно не думая о щедрых дарах на приобретение новых друзей Франции.
Ибрагим уверял меня, что единственным человеком, кто испытывал к французам добрые искренние чувства, является великий государь. Если же в министерстве и найдется несколько чиновников, выдающих себя за сторонников французской государственный системы, то это подхалимы. Из страха либо лести они только притворяются, что разделяют чувства своего хозяина, и получают выгоды, поддерживая интерес правителя к нововведениям во Франции. В целом же, по мнению моего собеседника, туркам не нравились эти новшества, хотя его соотечественники любили французов и ненавидели русских. Причиной тому было следующее: русские причинили туркам много горя, а во французах они надеялись увидеть своих друзей и союзников, которые их защитят и пойдут войной на Россию.
«В нашей стране, однако, – заявил Ибрагим, – от народа ничего не зависит. Все решает правительство. И хорошо еще, что на его решения могут оказывать воздействие либо страх, либо золото».
Рассказал он мне и о Декорше, предшественнике Вернинака. Французский дипломат любил надевать длинную шубу, феску и мог часами просиживать в кафе, подробно излагая потрясающие, почти сказочные новости о достижениях французов. Декорш так высоко превозносил Францию, так страстно говорил о ненависти французов к русским и об их теплом отношении к туркам, что свободных мест не было не только в кафе, но и в ближайших лавочках. Люди ловили каждое его слово и видели в нем нового пророка. Однако пока народ восторгался речами Декорша, в Париже уже решался вопрос о его отзыве из Константинополя.
«Я часто встречался с Декоршем, – добавил Ибрагим, – и мне было интересно наблюдать, как его воспринимали окружающие. Хотя на мне турецкий фрак, сердце у меня французское, и я от всей души желаю добра этой стране».
С Вернинаком Ибрагим тоже был знаком, но виделся с ним редко, так как находил в нем много высокомерия, тщеславия и умственной лени. По мнению моего собеседника, Вернинаку не удалось достичь успехов в Константинополе, потому что он лишен таланта общения с людьми, не умеет нравиться им, и в особенности из-за того, что никогда не делал никаких подарков от имени своего правительства.
Приближалась ночь, и мы расстались. Ибрагим пообещал вернуться к нашему разговору и порою передавать мне необходимые сведения, когда мы случайно встретимся в этом же месте. Приходить ко мне домой было небезопасно, так как это могло вызвать подозрения у представителей некоторых иностранных держав.
Перед самым уходом Ибрагим предупредил меня, что молодой грек Дмитрий, которого я взял к себе на службу, является шпионом. Каждый день, утром и вечером Дмитрий посещает русскую миссию и докладывает о моих делах, о людях, с которыми я встречаюсь, о получаемых и отправляемых мною письмах. Более того, по наблюдениям Ибрагима, еще несколько греков ходят за мной по пятам и шпионят, как только я появляюсь на улицах Пера. В довершение всего Ибрагим попросил принять во внимание, что посол России прекрасно осведомлен обо всем, что делается в канцелярии Вернинака, в том числе и о моих визитах к нему[64].
30 июля я сообщил депутации о приезде в Константинополь гражданина Эмиля Годена. Он прибыл из Бухареста в сопровождении поляка по фамилии Дениско. При Декорше Эмиль Годен был первым секретарем посольства в Константинополе. После отъезда главы миссии являлся временным поверенным в делах, а когда руководство посольством взял на себя Вернинак, Годен был назначен посланником в Валахии и Молдове, где проявил себя как настоящий республиканец и искренний друг поляков[65].
Я проинформировал парижских соотечественников, что Вернинак получил неподтвержденные сведения о вступлении русских в Галицию. Не вызывало сомнений, однако, что после ряда поражений персидской армии от российских войск правительство Персии обратилось с просьбой о помощи к Оттоманской Порте в соответствии с договором между обоими государствами. Двадцатитысячная турецкая армия вышла из Адрианополя и направилась в сторону Филиппополя. Правда, не совсем ясно было, насколько далеко она продвинулась.
Я известил депутацию, что несколько дней назад Вернинак предложил вместе с ним пересечь канал и побывать в Азии. Он обещал организовать обед с хорошо известным мне человеком, который знает немало интересных подробностей о положении дел на моей родине.
Я был очень удивлен, когда увидел перед собой господина де Ла Тюрби, которого частенько видел в Петербурге в 1793 году. В ту пору он был министром сардинского короля. На этой должности он находился семь лет, хорошо знал Россию, и мы как завороженные слушали повествование бывшего министра.
Он подробно рассказал, как в Петербурге восприняли польское восстание 1794 года. Одни симпатизировали восставшим. Другие занервничали и забеспокоились. А больше всего толков велось вокруг просчетов и ошибок руководителей восстания и причин его поражения.
Де Ла Тюрби уточнил, что с польскими пленными, находящимися в Петербурге, обращаются хорошо, но основная часть захваченных в плен поляков сослана в Сибирь. Тюрьма, в которой сидит Костюшко, – это вполне удобное жилище. Там он может читать, рисовать, работать за токарным станком. У Игнация Потоцкого тоже приличные условия. Окна его квартиры выходят на улицу, откуда прохожие могут видеть узника. Зубов, как всегда, на коне. Его секретарь Альтести, попавший в немилость, на некоторое время был отстранен от дел, но сейчас вновь в фаворе.
Численность русской армии в Польше, со слов господина де Ла Тюрби, достигла ста восьмидесяти тысяч человек. Войска растянулись в линию от Либавы до границы с Турцией. Сорокатысячной армией командовал князь Репнин, шестидесятитысячной – Румянцев и восьмидесятитысячной – Суворов, который отвечал за охрану южных границ России. Впрочем, господин де Ла Тюрби был склонен считать эти цифры завышенными, и в войсках Суворова, по его мнению, было не более шестидесяти тысяч бойцов, с которыми командующий проводил бесконечные учения и маневры. Теперь, после предательства Швеции, именно эти войска могли реально угрожать Турции.
