Газета День Литературы - Газета День Литературы # 53 (2001 2)
— Феликс Феодосьевич, теперь давайте посмотрим на ХХ век с точки зрения развития литературы. Тем более мы сидим в кабинете директора Института мировой литературы. Мне кажется, сегодня занижают не только роль России в прошедшем столетии, но и роль русской литературы. Уверен, скоро настанет время, когда признают: русская литература ХХ века не менее значима, чем великая руская литература ХIХ века. Мы сами чересчур порой скромничаем. Да, в девятнадцатом столетии были Достоевский и Толстой, но и в двадцатом тоже были Шолохов и Платонов, Горький и Бунин, Булгаков и Набоков. Да, Золотой век определила поэзия Пушкина и Лермонтова, но и в нашем с вами прошедшем столетии были Есенин и Маяковский, Блок и Ахматова. Конечно, "лицом к лицу лица не увидать", но уже с высоты третьего тысячелетия Большой стиль нашей великой эпохи не так уж плохо смотрится. Вы согласны с такой оценкой русской литературы ХХ века?
— Я смотрю на это более осторожно. Моя осторожность продиктована профессией. Я все-таки больше историк литературы, чем критик. Необходима большая историческая дистанция, чтобы точно определить место литературы ХХ века. Чтобы точно соотнести художественные ценности ХIХ века, Серебряного века в начале ушедшего столетия и периода, как вы говорите, Большого стиля советской литературы. Но в глубине души я склоняюсь к вашей, Владимир Григорьевич, точке зрения. Вне всякого сомнения, Советский Союз дал миру великую литературу, которая сопоставима в нашем веке лишь с литературой США. В Европе я не вижу подобных шедевров. Большая литература рождается на больших тектонических сдвигах. Великая литература девятнадцатого столетия тоже питалась социальными соками, историческими событиями. Это только постмодернизм считает, что можно создать большую литературу эксплуатацией предыдущих шедевров. Это нелепость. Только большие движения народной жизни дают великие произведения. В ХХ веке это были, во-первых, сама революция и связанные с ней события, независимо за или против нее писались романы и повести. Не только Фадеев, но и весь Платонов, весь Булгаков, Шолохов, в конце концов и Солженицын почти всем творчеством связаны с революцией. Никуда от этого не уйти. Алексей Толстой, Михаил Пришвин с его дневниками.
— По сути, и все лучшее в эмиграции тоже так или иначе создавалось в связи с революцией.
— Второй тектонический сдвиг — это процесс ухода под воду многовекового народного уклада, Атлантиды крестьянской жизни. Процесс модернизации, который столь мучительно шел в России, принес нам сильную науку, оборонку, промышленность, но загубил традиционный уклад. Сделал народ иным. Впрочем так же мучительно он шел ранее и в других странах, к примеру, в той же Англии, когда, как помните, "овцы съели людей". Этот процесс и был зафиксирован нашими писателями в шестидесятые-семидесятые годы. Я вернулся недавно с дней Николая Рубцова, моего друга и земляка. Вместе с главой Тотемской администрации я ненадолго заехал в свою родную деревню. Проложен асфальт, вся деревня уже иная, но жители ее практически не крестьяне. Все они работают на газопровод. Они уже совсем другие, молодежь стесняется своего северного диалекта, у них другой говор. ХХ век практически уничтожил русскую деревню, в лучшем случае преобразовал ее в нечто новое. Это огромнейший трагический процесс. Он прошел по судьбам миллионов людей. И этот процесс не мог не привлечь писательского внимания. Тем более что крестьянство обрело в ХХ веке грамотность, само заговорило своим голосом в литературе. Не случайно два самых великих русских писателя в ХХ веке, Михаил Шолохов и Сергей Есенин, родом из деревни. Они услышали начало этого процесса и ощутили всю глубину трагедии русского крестьянства. А уже в мое время как продолжение — возник целый пласт так называемой деревенской литературы. На самом деле — литературы бытийной, о всечеловеческом — на примере русского крестьянина. Это блестящие имена — Василий Белов, Валентин Распутин, Федор Абрамов, Василий Шукшин, Борис Можаев, Михаил Алексеев, Евгений Носов. Литература прощания. И Александр Солженицын сюда же входит своими лучшими произведениями. Завершается эта плеяда Николаем Рубцовым. Буквально за каких-то двадцать лет никому не известный паренек без телевидения, без шумной рекламы стал известен всему народу. Сделано было все, чтобы замолчать его, но он уже стал народным поэтом. Он точно выразил потребность души простого русского человека.
Я горжусь тем, что был одним из первых, кто услышал эту литературу. Первая книжка рассказов Распутина вышла с моим послесловием. Первые книжки Василия Белова и Евгения Носова получили мою поддержку на страницах «Комсомолки». После выхода в журнале «Север» уже классического "Привычного дела" я первым откликнулся на нее в «Правде». Я писал о Яшине, об Абрамове, это были мои близкие друзья. Это была моя литература. А настоящий перелом в моем сознании произошел после встречи с Николаем Рубцовым. Я же был до этого одним из лидеров «шестидесятников». Когда-то именно я окрестил писателей-исповедальщиков Аксенова, Гладилина и других "четвертым поколением". Это была большая статья в «Литературке», вызвавшая возмущение Никиты Хрущева. Я много и восторженно писал об их творчестве. И вдруг поэзия Рубцова, проза первых «деревенщиков» развернули меня. Я осознал, что иду не туда, пишу не о том и не о тех. Так же, кстати, и Юрий Бондарев, работавший вместе со мной в «Литературке». И недавно скончавшийся наш замечательный критик и историк Вадим Кожинов в те же годы отворачивался от былого угара «оттепели». Это никак не было связано с осторожностью или официальной политикой — деревенщиков дубасили не менее, а часто даже более сильно в партийных структурах, чем либеральных лидеров исповедальной литературы. Мы скинули с себя как мешающий жить и работать этот нарост либерализма.
Как какое-то прозрение для меня прозвучала поэзия Коли Рубцова, да и он сам. Мы вовремя нашли друг друга. Помню, я готовил его для экзамена по русской литературе, он называл меня «професор», относился ко мне с пиететом, подарил мне самую дорогую для него вещь — томик Тютчева, а на самом деле — он был для меня настоящим профессором. Такая странная необъяснимая вещь…
— Очевидно третьим тектоническим сдвигом для русской литературы была Великая Отечественная война, которая до сих пор не ушла из литературного пространства. Но можете ли вы, Феликс Феодосьевич, кратко суммировать итоги русской литературы ХХ века и назвать десять лучших русских писателей?
— Можно попытаться, но есть возможность ошибиться.
Начнем ХХ век с Максима Горького. Хотя у меня глубочайшее несогласие с ним по части отношения к русскому крестьянству. Михаил Шолохов, который меня просто потряс. Конечно, Сергей Есенин. Конечно, Михаил Булгаков. Конечно, Андрей Платонов. Хотя он не близок мне, я больше оцениваю его умозрительно, как гигантскую творческую лабораторию. Отношение сложное, но я все равно его ставлю в первой пятерке. Далее определенный перерыв. И уже из второй половины века я бы выбрал Юрия Бондарева, Федора Абрамова, Василия Белова, Валентина Распутина. У меня остается только один палец (мы считали по пальцам, чтобы не сбиться. — В.Б.). Я бы отметил Александра Солженицына. Прежде всего его рассказы "Матренин двор" и "Один день Ивана Денисовича".
— А как сложилась ваша личная судьба в ХХ веке?
— Я целиком и полностью порождение Великой Октябрьской Социалистической революции. Если бы не было революции, не было бы и меня. Булат Окуджава любил цитировать один наш с ним разговор. Он сказал, что если бы предложили ему выбирать, кем бы он хотел быть в ХIХ столетии, он ответил бы — "русским барином". А я сказал, что хотел бы быть крестьянином. Булат резюмировал: "До сих пор у Феликса Кузнецова душа крепостного крестьянина…" Окуджава просто не знал одного, на русском Севере, откуда я родом, крепостных не было. Там были царские земли. Хотя мать моя была из того же Тотемского уезда, но по соседству с Костромской губернией, где уже крепостное право было, и мой прадед выкупил свою семью из крепостного состояния. Вышел на отруб, поставил хутор.
Родился я 22 января 1931 года в селе под Тотьмой. Отец мой — Феодосий Федорович Кузнецов и мать — Ульяна Ивановна Широкова были учителями. Дети крестьян Тотемского уезда Вологодской губернии, после революции они пошли учиться в Тотемское педучилище. В 1924-25 годах они училище закончили, поженились — и возник я. Только революция дала возможность им учиться, и хотя два дяди у меня были арестованы и погибли в 1937 году, я, окончил Тотемскую среднюю школу, поступи вначале в Институт международных отношений, а потом перевелся в МГУ, закончил университет, затем аспирантуру и далее ушел в критику и науку. Благодаря эпохе я смог, как говорят американцы, сделать сам себя. И миллионы таких, как я.
