Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6354 ( № 2 2012)
С годами социальный темперамент Риммы Казаковой не угасал. Она так же пламенно, как и при Советской власти, возмущалась бездушием чиновников, болела душой за писателей, которых новая жизнь отбросила на обочину. Когда один полубезумный издатель пригласил её дать стихи в его журнал, Римма ему отказала: за литературный труд надо платить, а редактор любил халяву - он не платил авторам. В итоге основанный им журнал приказал долго жить. Римму любили читатели, она много выступала, отвечала на вопросы в телепрограммах, приняла участие в создании Гимна России на музыку Глинки, писала тексты для песен - они звучали на эстраде, издавала книгу за книгой, короче, была востребована в новой российской реальности.
В конце 80-х - начале 90-х годов, когда порушились старые связи и отношения, мы несколько лет не общались. А впервые после перерыва встретились в "Московском рабочем", издательстве, которое вскоре будет захвачено рейдерами, как многое из прошлой жизни. Помнится мне, это была презентация, может быть, даже первого номера альманаха московских писателей "Кольцо "А", потому что нас встречала Татьяна Кузовлева - главный редактор издания, которое продержалось лет пятнадцать. На этой встрече я в последний раз увиделся с Юрием Нагибиным. Вскоре он, грузный, больной, обиженный всем на свете, ушёл из жизни. Сердце не вынесло нового миропорядка.
Тогда мы разговорились с Риммой, как будто последний раз виделись вчера. Она, как и раньше, осталась очень контактным, лёгким, быстрым в общении человеком. Рассказала, что приходит в себя после инфаркта - была в тёмных очках. Очки, наверное, скрывали синие круги под глазами - свидетельство сердечной недостаточности. Стало понятно, почему её лицо, обычно очень живое, было словно задёрнуто серой тенью[?]
Но сердечная недостаточность - это одно, а сердечность человеческая, душевная - совсем другое, и её у Риммы хватало на всех. Не зря она была выбрана первым секретарём нынче полумифического Союза писателей Москвы, где, кстати, я и сам состою, и стала заниматься делами друзей, коллег, незнакомых ей литераторов и заодно своими.
Сердце временно пришло в порядок, но жизнь в порядок уже прийти не могла. В Переделкине сгорела дача, где она жила[?] В многочисленных фракциях недавно могучего Союза писателей начались скандалы, разгоралась вражда, сведение счётов, сложности в Литфонде, приходилось брать сторону одних против других. Всё это, конечно, подрывало нервы, снова било по сердцу поэтессы. К этому можно прибавить и личные проблемы. Как и всякая женщина, - а тем более талантливая, красивая, страстная, - Казакова искала своё счастье. Но счастья не получалось.
Римма была во многом человеком противоречивым. Например, в середине 90-х годов прошлого века она яростно защищала от нападок одного из кумиров и друзей своей творческой юности - поэта Евгения Евтушенко. А в новом веке сама нелицеприятно критиковала его - и не только приватно, но даже на поминках - по Владимиру Корнилову в зале траурных церемоний Боткинской больницы прошлась в надгробном слове в его адрес. Имени не назвала, но все поняли, а кто-то даже удивился.
Вместе с прозаиком и политологом Игорем Харичевым мы не раз бывали у неё в гостях на улице Чаянова. Совсем недавно я заглядывал в книжную лавку "У кентавра". Дорога вела как раз под окнами Риммы. И мне снова вспомнилось эти очень дружеские посиделки. Почему-то припомнилась на самом видном месте в прихожей её квартиры фотография Габриэля Гарсиа Маркеса, подаренная поэтессе, с автографом гениального писателя.
Казакова не только стихи писать умела - была она прекрасной хозяйкой, умела пожарить картошку и посолить красную рыбу. Готовила вкусно, за столом в её кухне получался хороший разговор. Помню приготовленные ею закуски на огромных плоских белых тарелках. Сама Римма Фёдоровна не отказывала себе в удовольствии выпить пару рюмок водки. На застольях бывали разные люди. Как-то мы встретились в её доме с Таней Кузовлевой, с Кириллом Ковальджи, душевно общались с её сыном прозаиком Егором Радовым.
Казалось бы, совсем недавно она сидела в Малом зале ЦДЛ перед гробом Саши Ткаченко, как-то бесприютно нахохлившись. Рядом стоял Егор. Я подошёл к Римме - было безумно больно провожать Сашу. Неожиданно пришло время провожать в последний путь её саму. Нашу Снежную бабу из поэтической юности. Гроб с телом поэтессы после отпевания в храме на Маросейке выставили для прощания в Большом зале ЦДЛ. В 12 началась панихида.
Давно на писательской панихиде не собиралось так много знакомых и незнакомых людей, в основном литераторов. Смерть Риммы задела многих из тех, кто давно даже не появлялся в бывшем писательском Доме.
Захоронили Римму Фёдоровну Казакову на Ваганьковском кладбище. Вот тут, думается, без помощи людей из президентской администрации не обошлось.
И вот неожиданное 80-летие со дня рождения. А мне вспомнились стихи Риммы, написанные чуть ли не тридцать лет назад:
Поэзия - мужичье дело,
воловий труд, солёный пот.
Зачем же
Орлеанской девой
в поэты девочка идёт?
Именно вот такой мне запомнилась Римма Казакова - цельная и противоречивая, дружелюбная и непримиримая, она всегда тянулась к молодым стихотворцам, старалась помогать не только друзьям, но часто просто коллегам или малознакомым людям. Для Риммы Казаковой понятие "поэтический цех" было наполнено смыслом и делом. Может быть, поэтому её тоже не забывают[?] Она осталась в памяти многих из тех, кто её окружал. В первом и единственном номере гламурно-поэтического журнала "Поэтому" целая страница была посвящена поэтессе: обложки почти трёх десятков её книг.
Римма была очень живым человеком. Такой и осталась в памяти.
Сергей МНАЦАКАНЯН
Поминки по постмодернизму
Поминки по постмодернизму
ДИСКУССИЯ "ПОСТМОДЕРНИЗМ: 20 ЛЕТ СПУСТЯ"
Евгений ЕРМОЛИН
Постмодернизм в России скорее мёртв, чем жив. Как спетая песня: больше не зажигает.
В политике это стало ясно сейчас, когда даже самые циничные политтехнологи пытаются принять искренний, человеческий вид, а гламурные дивы выходят на баррикады.
В литературе процесс пошёл значительно раньше, вопреки недавним запоздалым триумфам наших доморощенных писателей-постмодернистов. Ну да, Елизаров получил "Русского Букера", пожертвовав своей концептуальной маргинальностью ради мейнстримного признания, а Шишкин и Сорокин - "Большую книгу". Но это шлейф вчерашней славы.
Да и Шишкин с Сорокиным в начале века переменились, каждый по-своему, но в чём-то важном совпав с ведущей тенденцией - к новой серьёзности и искренности, новому реализму, который я (следом за Акилле Бонито Оливой) склонен называть трансавангардом.
Хотя это не самые захватывающие примеры; интереснее, пожалуй, было смотреть, как, наступая на одни и те же грабли, изводил себя и терял читателей Юрий Буйда, пока к рубежу 10-х годов не нашёл новый звук и новое дыхание.
Как мутировал, перерождался игровой метод Пелевина, ставшего главным русским сатириком начала нового века, нашим угрюмым и беспощадным Свифтом.
Или как выдавливал из себя по капле постмодерниста Тимур Кибиров.
Как, наконец, невосприимчивы оказались к ироническому пересмешничеству молодые писатели, от Сергея Шаргунова и Елены Георгиевской до Марины Кошкиной и Натальи Ключаревой, от Анны Русс и Алексея Бокарева до Веры Полозковой[?]
Суть в том, что постмодернизм в России оказался гносеологически и этически бездарен.
Этически это операция прикрытия победительного, как чудилось ещё вчера, цинизма. Пародийная инверсия русского нигилизма, хулиганства и гопничества. А у цинизма короткий век. И он бездетен. Сегодня он кончается повсеместно, сливается в канализационные стоки истории. Вместе с глумом и стёбом, с пошлыми подмигиваниями и сортирным юмором. С мутью гламурной, бордельной эпохи.
Гносеологически это опровержение прогноза Михаила Эпштейна, в незапамятные времена отождествившего постмодернизм с мистической апофатикой. Прорыв к иному в нём не задался, и даже демонические вещи выглядели (например, у Шарова) неуместной детской шалостью.
Нашей литературе он не дал ничего значительного, сопоставимого хотя б с твореньями западных корифеев Павича и Эко. Да хоть Зюскинда. Игровой проект русского постмодернизма не то чтоб провалился, но иссяк, ушёл в массовую литературу, разве что технически её обогатив. Достижения его сугубо второстепенны. Возможно даже, что они ему не принадлежат. Ведь у него нет монополии на свободу, которую обрёл в современном мире писатель. Эта свобода (и связанные с нею искушения, поражения и победы) и прежде бывала запредельно чужда безопорному релятивизму. Скажем, в поздней прозе Юрия Давыдова. Или у Юрия Малецкого, Евгения Кузнецова.
