Галина Каган - Окно в другое измерение
Если ваше общество надоедает старшему, он с неожиданной силой рвётся из рук.
Младший делает вид, что не замечает вас, особенно если вы хотите привлечь его внимание. Обычно он вступает в контакт в трёх случаях: если его заинтересует то, что вы делаете или держите в руках; если при помощи вас можно залезть НА ВЫСОТУ и если вы МЕШАЕТЕ ЕМУ ЖИТЬ — отнимаете, тащите, навязываете. Но младший может посидеть у вас на коленях — особенно если вы будете слегка раскачиваться. Вы почти не чувствуете его веса.
Однажды он заснёт, прислонившись к вам. Если вы не будете специально этого добиваться.
Старший говорит. Его любимое слово — «нет». Он бурно дышит — так, что весь наполняется воздухом, и произносит на выдохе:
— Нет… нет… нет….
Он весь — обида, отчаянье и страстная решимость — вытянут в струну, брови сдвинуты, углы рта опущены, ноздри раздуваются. Иногда старший произносит фразы. Например:
— Сумочка не унитаз.
Младший молчит. У него спокойное и сосредоточенное лицо — временами оно кажется даже безмятежным. Иногда младший поёт без слов, чётко выдерживая ритм.
Старший играет своим телом.
Младший любит всё длинное: палочки, ложки, зубные щётки. Они годятся для того, чтобы выстукивать ритмы.
Старший бунтует открыто. Он громко и настойчиво плачет. Быстро успокаивается, когда рядом никого нет. Старший в гневе шумен, прям и последователен. Дай — успокоюсь. Его гнев направлен на вас, это способ связи.
Младший плачет потому, что ему плохо. Потому что мир вдруг отказывается послушно течь. Его слёзы — не бунт и не способ добиться своего, они нужны, чтобы заглушить боль. Младший в гневе страшен. Не дай вам бог оказаться на его пути. Ему всё нипочём. Он исступлённо кусается, стучит ногами и сбрасывает на пол всё, что попадётся под руку. Дом похож на последствия Хрустальной ночи[16].
Успокаивается долго и тяжело.
Старший уносит из дому только понятные вещи: например, сгущёнку. Ясно, зачем она нужна. Он захватывает её, используя прямой напор: подходит к полке и говорит сквозь вдохи:
— Сгущёнка… сгущенка… сгущёнка…
Он хватает банку у всех на глазах, ясно сообщая вам: мне нужна сгущёнка — дай. Вы отнимаете её, он рыдает, но быстро утешается. Значит, не судьба. Вы — не дали — ему — банку. Он потерпел поражение в борьбе с вами. Вы сильнее. Старший это понимает.
Младший может и унести, и принести. Он появится на кухне с чайной ложечкой или кочаном капусты, прижатым к груди. Унесёт все ножницы. Ловко возьмёт острый нож, чтобы постучать им по столу. Он проскальзывает мимо, и вы не замечаете пропажи. Вы можете случайно увидеть его на улице с вашей последней открывашкой. Младший не пробует убежать от вас. Вы для него не существуете. Существует только нужная прекрасная вещь. В их диалоге вам нет места. Не вмешивайтесь.
Старший врывается к вам как буря. Он проносится мимо вас и исчезает в комнате. Вы идёте следом и обнаруживаете его на вашей кровати под одеялом.
— Слезай, — говорите вы. — Это моя.
— …Нет… нет… — говорит старший и тянет на себя одеяло.
После недолгой борьбы старший водворён на кухню.
Если вы не видели младшего, это значит, что, скорее всего, он уже в комнате. Последствия зависят от его настроения. Совет: не лезьте под горячую руку.
Старший больше похож на собаку. Будьте дружелюбны, тверды, последовательны, терпеливы. Попадите в настроение.
Младший — на кошку. Будьте тактичны, неторопливы, наблюдательны. Попадите в ритм.
Нет смысла выбирать между миром старшего и миром младшего. Подозреваю, что это один и тот же мир.
В мире вообще много всего разного.
Дорогой Лёва!
Я сейчас на Онеге. Вторая половина июля. Поэтому не удивляйся, что я пишу про поход.
Никита любит рассказывать про Антона:
— На первый день похода Антон ничего не ел: ни супа, ни каши. И не говорил ничего. На второй день — тоже. Весь третий день проспал в палатке. А на четвёртый проснулся рано–рано и три раза повторил: я хочу кушать, я хочу кушать, я хочу кушать. Маша ему говорит: Антон, сейчас ещё рано, кушать позже. А он: кушать позже, кушать позже. И заснул. И с тех пор всё ест: и суп, и кашу. И всё говорит.
— Маша, он такой прикольный! Я так его люблю! Мне кажется, если бы он на вторую смену остался, то совсем бы нормальным стал. Он уже и сейчас почти нормальный.
Мы с Никитой придумали, что Антоново вечное пение — это Великая Песнь Мира.
— Когда он перестанет петь Великую Песнь Мира, мир кончится.
— О великий наш брат, — говорил Никита, — спой нам ещё Великую Песнь! Никита слушал Настю, когда она начинала длинные речи, в которых я понимала только «Дамбо»[17], «папа» и «поедем».
— Это она рассказывает, как они с папой поехали на поезде, и кто–то вошел, продавал мороженое, потом они вышли и пошли на дачу, там она смотрела мультики про Дамбо… А дальше я не понял.
— Хлеб. Хлеб.
— Антон, попроси. Скажи «отрежь».
— Хлеб. Хлеб.
— Антон, скажи: отрежь.
— Хлеб. Хлеб.
— От–режь. Повтори, пожалуйста.
— Хлеб. Хлеб.
— Ладно, переформулируем. «Дай хлеба с маслом».
— Маша, дай, пожалуйста, хлеб с шоколадным маслом.
Дорогой Лёва!
Захожу, а Шурка сидит и решает примеры.
Очень оригинально: предлагает правильный ответ, потом, видимо, сомневается в собственной компетентности и предлагает варианты «от балды».
Над ним стоит мама — не хотела б я ей попасть под горячую руку — и смотрит на Шуру убийственно.
Шура бросает в неё дактильным[18] неправильным ответом — «два!» — и плачет крупными слезами.
…Почему–то я не сомневаюсь в его проницательности. Может быть, я его даже в чём–то переоцениваю, но ничем не могу себе помочь. Мне упорно кажется, что он всё прекрасно знает, и когда я сталкиваюсь с проявлением «зависания», скорее удивляюсь, чем раздражаюсь. Подобное чувство иногда бывает и с Валькой.
Шура во мне видит двух разных людей: один бесконечно достаёт и докапывается, второй разрешает почти всё, что угодно. Рада, что он их не смешивает.
Иногда боюсь, что я для Шурки — часть некого сложного стереотипа. Вполне могу предположить, что в изменившейся обстановке он пройдёт мимо меня, не заметив. Всё–таки хочется верить, что это не так.
Конечно, Шурка не перестанет показывать мне свои аутичные штучки — почему? Да потому, что они мне нравятся. Тоже мне педагог.
С одной стороны, я, конечно, хочу, чтобы он стал менее аутичным. И постараюсь всё сделать для достижения этой цели. А с другой — он меня и так вполне устраивает.
Не пойму, противоречие ли это?
Когда ты принимаешь его таким, какой он есть, и не довольствуешься этим.
Дорогой Лёва!
Наше утро начинается с пения.
Сначала сверху слышится мелодичный скрип:
— ЭЭЭЭЭ… Э–Э-Э, ЭЭ–Э-Э!
Потом мычание. Потом оно переходит во что–то, напоминающее тувинское горловое пение. Когда со словами, а когда без слов. Обычно так:
— У–У… УУ–У-У! Ы–Ы-Ы–Ы!
Это песня из трёх нот. Не вполне проснувшись, я вскакиваю и задираю голову кверху. Антон сидит на кровати в невозмутимой позе йога и смотрит чуть левее меня глазищами цвета светлого асфальта.
— Антон, — умоляю я, — тише! Дай поспать!
На некоторое время наверху воцаряется тишина. Но стоит мне с облегчением закрыть глаза, сверху раздаётся шепот:
— Ээ–ээ–э-э… ээ–э-э…
Звук постепенно нарастает.
Справа от меня заскрипели пружины. Второй Антон садится на кровати.
— Ксю. Ксю. Ксю. Т. Т. Ксю.
Ощущение такое, будто капли падают в таз с водой.
— Я хочу… Я хочу…
—Что ты хочешь?
— Кссс–а! Ксю. Ксю. Я… хочу! — говорит он, сверкая итальянскими глазами. Мы слушаем дуэт:
— ЭЭ–э-э! ЭЭ–э-э!
— Т. Ксю. Ксю. Ксю. Ксс–аа!
Слева доносится:
— Я поеду домой в город Выборга!
— Аня, лежи, рано!
— Не рано, — голос постепенно срывается на плач, — а домой к маме Кате и папе Юре!
— Аня, ещё рано!
— Мама Катя тебя ждёт! — хнычет Аня, — я хочу Анечкино день рождения! Хочу подарит Анечкино подарки! Где моя добрая папа Юрочка?
— Аня, посмотри: все спят!
— (Эээ… ээ… ксю. ксю. ксю.)
— Не спят! А одеваться!
— Света, — трогательным тоном просит Анечка, — я хочу в Москва к дедушка Ленин.
— Аня, где твои колготки?
— А где моя дедушка Ленин?! — (нащупав под подушкой «Русский язык» 1985 года издания) — А вот она Ленин!
Хор:
— ЭЭ–э-э! Ээ–э! Ксю. Ксю. Ксс–са. Ксю. Я хочу домой, город Выборга!
На чердаке волонтёр Алишер пробует тростниковую флейту. Легко дует в неё:
— УУУ- УУУ–ээ–э-э! ээ–э-э!
— ксю. ксю. ксю.
