Г Тамарченко - Что делать и русский роман шестидесятых годов
Такой психологический склад - не случайность, но закономерное явление современности. Сам факт исторического существования такой "расколотости" личности выступает в "Записках..." как доказательство утопичности (или, по терминологии Достоевского, "беспочвенности") социализма Чернышевского.
Возникновению первых романов-трагедий Достоевского предшествовало еще одно "промежуточное" произведение, тоже насквозь проникнутое полемикой с идеями Чернышевского. Мы имеем в виду "Крокодил. Необыкновенное событие или пассаж в Пассаже". Автор вступительной статьи к 83-му тому "Литературного наследства" Л. М. Розенблюм справедливо утверждает, что материалы "Записных книжек", опубликованных в этом томе, окончательно доказали, что Достоевский ничуть не покривил душой, когда в "Дневнике писателя" 1873 г. категорически отрицал, будто "Крокодил" - это памфлет-аллегория, направленный против личности Чернышевского, в то время уже находившегося на каторге. Права Л. М. Розенблюм и в другом своем заключении: "Хотя "Крокодил" не является памфлетом и в нем не подразумеваются обстоятельства политической и личной судьбы Чернышевского, хотя его сатирические стрелы направлены против журналов и газет разных направлений, - _в центре рассказа полемика_ с "Современником" и, главным образом, - _с идеями Чернышевского_". {Неизданный Достоевский, стр. 46 (курсив мой, - Г. Т.).}
В повестях и романах Достоевского 60-х годов полемика направлена отнюдь не против личности Чернышевского, но против его _теории_ "разумного расчета выгод". Неверно, будто многие персонажи "Преступления и наказания" являются прямой карикатурой или "пародией" на героев "Что делать?". Если те или иные сюжетные ситуации или идеи героев Достоевского перекликаются с "Что делать?", это не литературная пародия на образы "новых людей", а та - в одних случаях трагическая, в других пародийная - форма, которую принимают сами идеи Чернышевского, попадая в головы разных людей, одинаково "не готовых" к социалистическому преобразованию действительности.
В "Преступлении и наказании" многовариантно - в целой галерее взаимосвязанных и соотнесенных друг с другом персонажей - романист показывает, что кризис традиционной морали и возросшая роль идей расшатали нравственное единство общества. Все главные герои "Преступления и наказания" (за исключением семейства Мармеладовых) руководствуются именно личным рассуждением, собственным "расчетом" - "арифметикой" в том или ином варианте. "Сколько голов, столько и умов": "рассуждающие" персонажи романа представляют почти все исторически сложившиеся в "культурном слое" русского общества уровни интеллектуального и нравственного развития. Родион Раскольников находится в состоянии постоянной борьбы нравственного чувства с овладевшей его разумом "идеей". Как человек, верящий в победоносную силу мысли, он этой "идее" и следует, обрекая себя на цепь бессмысленных преступлений, на трагический разрыв с людьми и с собственной нравственной природой. Он становится жертвой ложной идеи по доверию к собственному разуму.
Лебезятников (образ которого чаще всего расценивается как карикатура на "новых людей" Чернышевского и их этическую теорию) на самом деле только изображение того, во что превращаются эти теории, попадая в примитивное сознание - в недалекую голову, по "лакейству мысли" способную лишь карикатурить чужие идеи. Это, однако, не значит, что Лебезятников у Достоевского существует вне этического закона: и здесь выручает стихия нравственного чувства. При всем "лакействе мысли" даже Лебезятников, столкнувшись с фактом жестокой несправедливости, по эмоциональному порыву встает на защиту Сони Мармеладовой, обвиненной Лужиным в воровстве.
Вне нравственного закона живет в романе один только Лужин: этот расчетливый делец и себялюбец начисто свободен от стихии сострадания; "братского любящего начала" у него попросту "в наличности не оказалось". И именно Лужин прямо ссылается на теорию "расчета выгод" - она для него оказалась этическим оправданием корыстного расчета, обоснованием своего "права" на хитрое, заранее обдуманное утверждение деспотической власти над людьми более тонкой душевной организации. Это его, лужинский, способ личного самоутверждения.
Многовариантность истолкования принципа "расчета выгод" героями "Преступления и наказания" создает то соотношение между ними, которое в литературе о Достоевском часто определяют как "двойничество" (Раскольников Порфирий Петрович, Раскольников - Свидригайлов, Раскольников - Лужин). С другой стороны, это создает картину "общения разобщенных" катастрофического разрушения общности критериев нравственной оценки, что в перспективе грозит той "эпидемией" общественного распада и взаимного уничтожения, которая дана в эпилоге - в последнем сне Раскольникова.
В противоположность Чернышевскому автор "Преступления и наказания" не считает "норму разумности" чем-то всеобщим, показывая, что при громадном разрыве в уровнях сознания и душевной культуры она не может обеспечить единства нравственных критериев, регулирующих жизнь общества.
Полемика Достоевского с просветительским рационализмом и этической теорией Чернышевского-романиста была художественно плодотворна потому, что велась по самым существенным, центральным вопросам эпохи, отражая коренные противоречия пореформенной русской жизни - противоречия, не только исторически не разрешенные, но и неразрешимые в пределах изображенной ими полосы истории. Полемика на таком высоком уровне несла в себе не простое столкновение общественных и философских позиций, но и глубокие различия в художественном мышлении, в способах поэтического осмысления жизни. Поэтому она так тесно связана с зарождением новых жанров, новых типов и структур русского романа, заключавших в себе богатейшие возможности дальнейшего развития романной прозы.
Интеллектуальному роману Чернышевского Достоевский полемически противопоставил "роман идей" и ту поэтику, которую М. Бахтин назвал поэтикой "полифонического романа". По убеждению Достоевского, общество переживает "переходную эпоху" своего развития и потому разрешение и приведение к единству современных непримиримых противоречий социальной, интеллектуальной, нравственной жизни может быть выработано лишь исторически - в отдаленной перспективе.
Интеллектуальный роман Чернышевского и полифонический "роман идей" Достоевского являются ответом литературы на кризис традиционной морали и на возросшую роль идей в психологии личности, а значит, и в жизненном поведении людей, и в ходе исторической жизни. Эту проблематику (с наибольшей четкостью и ясностью поставленную в центр внимания именно романом "Что делать?") не может обойти ни один из романистов-новаторов второй половины 60-х годов. Ею не мог пренебречь и Л. Н. Толстой, для которого тоже возникла необходимость учитывать проблематику и творческий опыт Герцена и Чернышевского.
7
Вопрос об идейном содержании полемики Толстого с Чернышевским (этика "разумного эгоизма", задачи и формы просвещения народных низов, отношение к политической борьбе и к эмансипации женщины и т. д.) достаточно разработан в литературоведении. {См.: П. А. Сергеенко. Л. Н. Толстой и его современники. М., 1911; Н. Н. Апостолов. Лев Толстой и его спутники. М., 1928; В. Фриче. Л. Н. Толстой и Н. Г. Чернышевский. - Красная новь, 1928, Э 9; Б. Эйхенбаум. Чернышевский и Толстой. - Красная газета, веч. вып., 1928, 29 ноября, Э 329; А. И. Шифман. Чернышевский о Толстом. - В кн.: Л. Н. Толстой. Сб. статей. М.-Л., 1951; Е. Н. Купреянова. Молодой Толстой. Тула, 1956; Б. И. Бурсов. Лев Толстой. Л., 1960; Б. Ф. Егоров. Дополнение к теме "Чернышевский и Л. Толстой". - В кн.: Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы, т. 3. Саратов, 1962; М. Б. Xрапченко. Лев Толстой как художник. М., 1963; Т. И. Усакина. К истории статей Чернышевского о Толстом. - В кн.: Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы, т. 4. Саратов, 1965; И. В. Чуприна. Чернышевский и нравственно-философские искания Л. Толстого в 60-е годы. - В кн.: Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы, т. 6. Саратов, 1971, и др.} Что роман Чернышевского был в середине 60-х годов в поле зрения Толстого, тоже вполне установлено. {См.: М. П. Николаев. Н. Г. Чернышевский и Л. Н. Толстой. Тула, 1969.} Здесь важны лишь те аспекты полемики между двумя писателями, которые вели к созданию новых жанровых структур русского романа. С этой точки зрения наиболее существенна проблема соотношений разума и стихии чувств, получившая столь различное, даже противоположное художественное освещение в романах Чернышевского и Толстого.
В первых своих литературных выступлениях Толстой поразил всех (и в первую очередь именно Чернышевского) особой "непосредственной чистотой нравственного чувства" и способностью воспроизводить живой процесс душевной жизни, ее "текучесть". После "Люцерна" (1857) и разочарования в европейской цивилизации - в произведениях первой половины 60-х годов (например, в "Казаках" и "Семейном счастии") - изображение душевной жизни героев уже открыто полемично по отношению ко всякому рационализму.
