Бернард Луис - Ислам и Запад
И в самом деле, европейцам было чем торговать, и вскоре они уже вывозили значительное количество колониальных товаров, включая те, что впервые попали в Европу с Ближнего Востока или через него и долгое время являлись основными предметами ближневосточного экспорта в Европу. Кофе, который первоначально культивировали и потребляли на южной оконечности Красного моря, в Эфиопии и Йемене, в XVI веке завезли в Средиземноморье, а к концу XVII века он занял важное место среди экспортировавшихся в Европу ближневосточных товаров. Однако уже в XVIII веке англичане, голландцы и французы вовсю выращивали кофе в своих центральноамериканских и юговосточноазиатских тропических колониях, и вскоре колониальный кофе, более дешевый, хотя и не более качественный, чем местный, наводнил ближневосточные рынки. Кофе, надо сказать, оказался не единственным товаром, перешедшим на Ближнем Востоке из графы «Экспорт» в графу «Импорт». Сахар и бумага, происходившие один из Индии, другая из Китая, были восприняты на Ближнем Востоке, производились там и со средних веков экспортировались в Европу, однако к концу XVII века в Европе в больших количествах рафинировали колониальный сахар и экспортировали его в турецкие владения. Что же касается бумаги, то хотя турки и отказывались осквернять свое священное писание печатным станком, они тем не менее переписывали священные книги и писали монаршие указы на произведенной в Европе бумаге с водяными знаками. Возможно, самой разительной была перемена в торговле текстильными изделиями, долгое время бывшими одним из самых характерных ближневосточных экспортных товаров. С ростом европейского могущества в Южной и Юго-Восточной Азии, который совпал с индустриализацией Западной Европы, ближневосточный рынок оказался открыт для импорта текстиля с двух сторон: из Индии европейские купцы везли дешевые хлопчатобумажные ткани, а непосредственно из Европы — традиционный предмет ввоза — фабричные шерстяные изделия.
По сравнению с Европой, как Западной, так и Восточной, Ближний Восток в XIX веке стал гораздо слабее, чем в славные дни XVI столетия. Есть и некоторые, хотя и не столь весомые, основания полагать, что упадок экономической мощи Ближнего Востока был не только относительным, но и абсолютным.
Эти перемены были обусловлены рядом факторов, добавившихся к новому европейскому меркантилизму. На отношениях мусульманских государств с Европой сказалась все возрастающая сложность вооружений и вытекающие из этого все более высокие затраты на оснащение армии и ведение военных действий. На торговле и внутреннем экономическом развитии этих стран отрицательно сказалась колоссальная инфляция XVII–XVIII веков, которую подпитывал приток драгоценных металлов из Америки, способствовавший росту цен. Внешняя торговля исламских стран, как мы видели, пришла в упадок после установления обслуживаемых европейцами торговых путей через Атлантику, вокруг Южной Африки и в южноазиатские воды. Процессы эти ускорял технологический лаг в сельском хозяйстве, промышленности и транспорте внутри самого мусульманского мира, чья внутренняя слабость весьма способствовала растущим экономическим преимуществам европейского оружия, торговли и индустрии.
Не столь уж редко в истории бывает так, что торговое воздействие иного, более активного и технологически более развитого, общества стимулирует ту или иную экономику. Европейское воздействие на мусульманские земли, особенно на Ближнем Востоке, отличалось тем, что с обеих сторон действовали и получали выгоду от экономических изменений чужаки, а не мусульмане. Понятно, что европейцы были иноземцами, но даже внутри ближневосточных обществ основными участниками торговли с Западом были либо иностранцы, либо представители религиозных меньшинств, которых доминирующее в обществе большинство воспринимало как маргиналов и соответствующим образом к ним относилось. Нарождающийся средний класс состоял, таким образом, в основном из иностранцев и из местных христиан или, в меньшей степени, евреев, пользовавшихся благосклонностью и покровительством европейских держав. В результате эти элементы все меньше отождествлялись со своими мусульманскими соотечественниками и правителями и все больше — с Европой. Мусульманская буржуазия, не подверженная социальному отчуждению от правящей элиты и большинства общества, смогла добиться политического и общественного влияния только на относительно позднем этапе.
Преобладание иностранцев и представителей меньшинств в финансовых делах можно проиллюстрировать на примерах. Так, среди сорока владельцев частных банков, зарегистрированных в 1912 году в Стамбуле, не было ни одного турка-мусульманина. Из тех, чью национальность можно определить по имени, двенадцать были греками, еще двенадцать армянами, восьмеро евреями и пятеро левантийцами или европейцами. В списке из тридцати четырех стамбульских биржевых маклеров было восемнадцать греков, шесть евреев, пять армян и ни одного турка.
Впрочем, соотношение сил между Европой и исламом изменили не только завоевания и торговля. По меньшей мере столь же важным было происшедшее в Европе коренное преображение всех сторон бытия: подъем науки и техники, культурной и интеллектуальной жизни, общества и государства, стимулируемый капиталистической экспансией равно как и требованиями и финансовой поддержкой буржуазии. Ничего подобного этим переменам, затронувшим, хотя и в разной степени, всю Европу, в исламском мире не происходило, а европейские преобразования оказали на него очень мало влияния, частично затронув лишь вооруженные силы, тогда как наука и техника, производство и распределение еще долго оставались такими же, как прежде.
Новое и растущее неравенство значительно изменило отношение европейцев к исламу, Османской империи и другим мусульманским государствам. В прежние времена, как мы помним, считалось, что ислам угрожает не только телам, но и душам европейских христиан: угроза исламского прозелитизма считалась не менее, если не более опасной, чем угроза мусульманского завоевания. В новое время это уже не казалось угрожающим. Если не считать горстки авантюристов и беглецов, искавших счастья в османских землях и из карьерных соображений принимавших ислам (христиане называли их вероотступниками, а мусульмане мухтади, то есть обретшими истинный путь), число обратившихся в мусульманство христиан было ничтожным. Ислам из опасного противника, которому следовало всеми способами противостоять, превратился для европейских интеллектуалов в объект научного исследования, нечто представляющее сугубо академический интерес. Если европейские авторы XVI–XVII веков и проявляли религиозный интерес, то скорее не к исламу, а к восточным христианам. В эпоху борьбы между протестантством и католичеством в обоих лагерях находились люди, считавшие, что неприсоединившиеся — по отношению к Реформации — восточные христиане могли бы оказаться ценными союзниками.
Приблизительно в это же время в европейском восприятии ислама произошла еще одна перемена, проявлением которой стало участившееся употребление прилагательного «варварский», никоим образом не характерного для Средневековья. То было чисто возрожденческое понятие, часто встречавшееся в литературе того времени, где война против турок преподносилась уже не как борьба истинно верующих и неверных, но скорее как продолжение древней борьбы между Элладой и Персией, между наследниками греческой цивилизации и отдаленными преемниками великих персидских царей. Отзвуки классической истории и литературы часты в произведениях эпохи Возрождения при упоминании о турках и персах, между которыми намеренно не проводится четкой грани. Понятие варварского идет непосредственно из греческих классиков и влечет за собой идеи о варварской роскоши и восточном деспотизме, противопоставляемых античной строгости и европейской свободе.
Исламское восприятие Европы в свою очередь изменилось, хотя эти перемены произошли много позже и вначале затронули лишь узкий круг гражданских и военных должностных лиц. В мусульманском восприятии христианства как религии особых изменений не произошло, христианство в глазах мусульман оставалось упраздненным откровением, зато кое-что изменилось в отношении к Европе и особенно к западным народам. Как турки заместили арабов в качестве предводителей ислама, так «франки» заместили византийцев в качестве главного христианского противника мусульман. Как и в Средние века, мусульмане охотно приобретали, покупали, копировали и применяли военную технику христианского мира, заимствуя у византийцев греческий огонь, а из «франкской» Европы артиллерию. Во все времена как при наступлении, так и при отступлении турецкие мусульмане с готовностью воспринимали или, во всяком случае, принимали во внимание элементы европейской технологии, но не европейской цивилизации. Цивилизация в представлении мусульман задавалась и определялась религией и откровением, на котором та основывалась, а менять религию и откровение у них охоты не было.
