Генри Киссинджер - Дипломатия
Коль скоро Рузвельт придерживался столь европеизированных взглядов, неудивительно, что он трактовал вопрос международного равновесия сил с такой степенью искушенности, какой не было ни у одного из американских президентов, за исключением лишь Ричарда Никсона. Поначалу Рузвельт не видел необходимости для Америки вникать в конкретные детали европейского равновесия сил, поскольку считал его более или менее саморегулирующимся. Но он почти не сомневался в том, что, если это суждение окажется ошибочным, Америка включится в эту систему и восстановит равновесие. Рузвельт постепенно пришел к выводу, что именно Германия является угрозой европейскому равновесию, и стал отождествлять национальные интересы Америки с интересами Великобритании и Франции.
Это было продемонстрировано в 1906 году во время конференции в Альхесирасе, целью которой было определить будущее Марокко. Германия, настаивавшая на «политике открытых дверей», чтобы не допустить французского преобладания, добилась включения американского представителя в состав участников конференции, поскольку полагала, что у Америки там имелись значительные торговые интересы. В этом мероприятии принял участие американский консул в Марокко, но сыгранная им роль разочаровала немцев. Рузвельт подчинил торговые интересы Америки, которые, по сути дела, не так уж были велики, собственным геополитическим воззрениям. Они нашли свое отражение в письме Генри Кебота Лоджа Рузвельту в самый разгар Марокканского кризиса. «Франция, — писал он, — должна быть с нами и с Англией: в нашей зоне и в нашем сообществе. Это мероприятие является разумным как экономически, так и политически»[26].
В то время как в Европе Рузвельт считал главной угрозой Германию, в Азии его тревожили надежды и чаяния России, и потому он благоволил основному сопернику России — Японии. «В мире не существует нации, которая бы в большей степени, чем Россия, держала в руках судьбы грядущих лет», — заявлял Рузвельт[27]. В 1904 году Япония, защищенная альянсом с Великобританией, напала на Россию. Хотя Рузвельт и заявил об американском нейтралитете, склонялся он в сторону Японии. Победа России, доказывал он, явится «ударом по цивилизации»[28]. А когда Япония разгромила русский флот, он ликовал: «Я был до предела рад японской победе, ибо Япония участвует в нашей игре»[29].
Он, однако, хотел лишь ослабления России, а не полного ее исключения из системы равновесия сил — ибо, согласно максимам дипломатии равновесия сил, чрезмерное ослабление России лишь заменило бы российскую угрозу японской. Рузвельт полагал, что наилучшим для Америки исходом была бы ситуация, при которой Россия «оказалась бы лицом к лицу с Японией, с тем чтобы каждая из этих стран воздействовала бы на другую с точки зрения умеренности»[30].
И вот, опираясь скорее на принципы геополитического реализма, чем интеллектуального альтруизма, Рузвельт обратился к обеим воюющим сторонам с предложением — направить своих представителей в его резиденцию в Ойстер-Бэй, чтобы разработать мирный договор, который ограничивал бы японскую победу и сохранял бы равновесие сил на Дальнем Востоке. В результате Рузвельт стал первым американцем, получившим Нобелевскую премию мира фактически за то, что ему удалось организовать урегулирование конфликта на базе таких прописных истин, как равновесие сил и раздел сфер влияния, что после появления на политической арене его преемника Вильсона стало считаться совершенно антиамериканским.
В 1914 году Рузвельт поначалу отнесся довольно хладнокровно к вторжению Германии в Бельгию и Люксембург, хотя это беззастенчиво нарушало договоры, провозглашавшие нейтралитет обеих стран:
«Что касается нарушения этих договоров или пренебрежения ими, я не становлюсь на точку зрения ни одной из сторон. Когда гиганты сходятся в смертельной схватке и вольно перемещаются во все стороны, они, безусловно, наступят на любого, кто попадется под ноги тому или иному великану, если это не окажется опасным»[31].
Через несколько месяцев после того, как в Европе разразилась война, Рузвельт пересмотрит свое первоначальное заявление по поводу нарушения бельгийского нейтралитета, хотя, однако, характерно то, что его беспокоит не незаконность германского вторжения, но угроза, проистекающая из этого для равновесия сил: «...Неужели вы не верите, что если Германия победит в войне, разобьет английский флот и разгромит Британскую империю, она через год-два не будет настаивать на обретении господствующего положения в Южной и Центральной Америке?..»[32]
Он требовал проведения обширных мероприятий в области вооружения, с тем чтобы Америка своей мощью поддержала бы страны Тройственного согласия. Он рассматривал победу Германии как возможную и опасную для Соединенных Штатов. Победа Центральных держав сделала бы невозможной защиту со стороны британского военно-морского флота и позволила бы германскому империализму прочно укорениться в Западном полушарии.
Рузвельт, должно быть, считал британский военно-морской контроль над Атлантическим океаном безопаснее, чем германскую гегемонию, в силу таких неизменных, не имеющих отношения к проблемам равновесия факторов, как культурная общность и исторический опыт. Действительно, между Англией и Америкой имелись прочные культурные связи, не имевшие аналогов в отношениях между США и Германией. Более того, Соединенные Штаты привыкли к той мысли, что Великобритания правит морями, и им было комфортно с этим представлением, ибо они более не подозревали Великобританию в наличии у нее каких-либо экспансионистских планов как в Северной, так и в Южной Америке. На Германию, однако, смотрели настороженно. 3 октября 1914 года Рузвельт пишет британскому послу в Вашингтоне (удобно позабыв свое прежнее суждение о неизбежности германского невнимания к нейтралитету Бельгии):
«Если бы я был президентом, я бы выступил (против Германии) тридцатого или тридцать первого июля»[33].
Месяцем позже, в письме к Редьярду Киплингу, Рузвельт признался, до какой степени трудно вовлечь американскую мощь в европейскую войну на базе его убеждений. Американский народ не проявил бы желания следовать курсу, столь явно основанному на принципах силовой политики:
«Если бы я попытался пропагандировать то, во что верю сам, для нашего народа это оказалось бы бессмысленным, ибо он бы за мной не пошел. Наш народ близорук и не понимает международных проблем. Ваш народ тоже был близорук, но не до такой степени, как наш, и не в этих вопросах... Вследствие ширины океана наш народ верит, что ему нечего бояться в связи с нынешней схваткой и что на нем не лежит никакой ответственности за происходящее»[34].
Если бы американское внешнеполитическое мышление остановилось на Теодоре Рузвельте, то оно определялось бы как эволюция в сторону усвоения традиционных принципов европейского государственного управления и применения их в американских условиях. На Рузвельта смотрели бы как на президента, обеспечившего господствующее положение Соединенных Штатов на всем Американском континенте, с чего и началось восприятие их как мировой державы. Но американское внешнеполитическое мышление не кончилось на Рузвельте, да и не могло на нем кончиться. Лидер, подгоняющий свою политику под уже имеющийся у народа опыт, обрекает себя на застой; лидер, который опережает накопившийся у народа опыт, рискует быть непонятым. Но ни накопленный Америкой опыт, ни ее моральные ценности не готовили ее к той роли, которую отводил ей Рузвельт.
По иронии судьбы Америка в конце концов приняла на себя ту самую ведущую роль, которую предсказывал ей Рузвельт, причем еще при его жизни, но произошло это на основе тех самых принципов, которые Рузвельт отвергал, и под руководством президента, которого Рузвельт презирал. Вудро Вильсон был живым воплощением традиций американской исключительности и основателем того, что потом превратилось в господствующую интеллектуальную школу американской внешней политики — школу, основополагающие принципы которой Рузвельт в лучшем случае счел бы беспочвенными, а в худшем — вредными, нарушающими долгосрочные интересы Америки.
С точки зрения укоренившихся принципов государственного управления, в споре между двумя величайшими американскими президентами аргументация Рузвельта выглядела гораздо убедительнее. Тем не менее победу одержал Вильсон: в следующем столетии Рузвельта будут помнить благодаря его конкретным достижениям, но американское мышление сформировал Вильсон. Рузвельт понимал, как именно принципы международной политики находили свое отражение в конкретных действиях наций, определявших положение дел в мире, — ни у одного из американских президентов тогда еще не было столь острого и проницательного видения того, как функционируют различные системы международных отношений. И все же именно Вильсон нащупал пружины американской мотиваций своей позиции в международных делах, а возможно, главную из них: Америка просто-напросто не видела себя нацией, похожей на другие. У нее не было ни теоретического, ни практического фундамента, чтобы вести дипломатическую деятельность в европейском стиле и постоянно приспосабливаться к нюансам перемен в соотношении сил, стоя на позиции морального нейтралитета, причем только для того, чтобы это зыбкое равновесие все время сохранялось. Независимо от реальной ситуации и уроков применения силы, преобладающим убеждением американского народа была уверенность в том, что исключительный характер их страны требует утверждать свободу собственным примером и одновременно распространять ее.
