Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.
Настроения, переходы в них и оттенки встречаются самые разные и подчас никак не зависящие от того, что именно находится в поле зрения. Ночной небосвод, «спокойный и благостный» воспринимается, как «чуждый всему» («В окошко из темной каюты»), а в стихотворении «Звезды ночью весенней нежнее» находим признание:
«Я люблю эти темные ночи, Эти звезды, и клены, и пруд <…> Радость жизни во всем я ловлю». Но в радости нередко слышится грусть, хотя шествует весна, «по рощам зазвенели Песни птиц на разные лады», а в грусти — радость: «О, весна! Как сердце счастья просит! Как сладка печаль моя весной!» («За рекой луга зазеленели»).
Разумеется, характер восприятий всего происходящего в природе, различных её проявлений, во многом определяется душевным состоянием и умонастроением человека. У каждого свой мир, своя жизнь, свои интересы, страсти и пристрастья, и они-то и задают тон во всех созерцаниях и оценках увиденного. Но, как известно, мир природы – тоже вполне замкнутый, со своими законами, историей развития, прошлым и настоящим. Всегда было и будет у природы, если можно так сказать, и свое особое отношение к нам, людям. Во всяком случае так полагали многие, и в частности — Шеллинг и Тютчев.
Имея в виду природу, Шеллинг писал: «Мы живем посреди нее, но чужды ей. Она вечно говорит с нами, но тайн своих не открывает…
Она всё. Она сама себя и награждает, и наказывает, и радует, и мучит. Она сурова и кротка, любит и ужасает, немощна и вселюбяща. Все в ней непрестанно. Она не ведает прошедшего и будущего; настоящее её — вечность… Не вырвешь у ней признания в любви, не выманешь у ней подарка, разве добровольно подарит она» [317]. Или, как писал Тютчев: «В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык».
Человек всегда тянулся к природе, ибо сознательно или инстинктивно понимал, что она способна научить его, живущего в мире суетном, беспокойном и бездуховном, великому спокойствию, смирении и простоте сердца. Особенно жаждал он сближения с природой в минуты жизни трудной, на путях бесконечных поисков счастья. Об этом хорошо скажет Толстой: «Одно из первых условий счастья — жизнь такая, при которой не нарушена связь человека с природой, т. е. жизнь под открытым небом, при свете солнца, при свежем воздухе, общении с землей, растениями, животными». Об этом же будет размышлять и такой предшественник Толстого, как Новалис: «Кто несчастлив в сегодняшнем мире, кто не находит того, что ищет, пусть уйдет в мир… природы — это вечное единство древности и современности… Возлюбленную и друга, отечество и Бога обретет он здесь» [318].
В ранних стихотворениях, в частности, и в тех, что вошли в названные выше сборники, можно, разумеется, встретить пейзаж, в котором преобладает чисто описательный элемент. Именно такой пейзаж позволял высказать порицание или похвалу Бунину, то есть сказать, и этим, собственно, ограничиться, о яркости, богатстве живописного колорита и о том – в гармонии или по контрасту с природой раскрывается характер героя…
Но и в этих первых сборниках были стихотворения, в которых пейзаж стал выполнять заметно иную роль, и с годами она все отчетливее и решительней утверждалась. Разумеется, многое в этом случае определялось содержанием стихотворений, а оно нередко находилось или открытой полемике и с писателями-реалистами и символистами.
Мы видим, что в центре внимания Бунина — не человек и общество, а мир, являющийся частью вселенной, и человек, который имеет нему, и, прежде всего, через природу, то или иное отношение или касательство. Именно к ней постоянно желает приобщиться его лирический герой, по натуре своей странник, человек, стремящийся уйти не только от всех (он не любит людей, их суетную и однообразную жизнь), но и от самого себя, от тяжкого груза своих мыслей и чувств.
К сказанному можно добавить, что Бунина не привлекает и конфликт подчеркнуто социальный (бедность и богатство), и — борьба добра и зла или противостояние духа и плоти в том, нередко, обобщенном и отвлеченном виде, какой прельщал символистов. Без особых преувеличений можно утверждать, что едва ли не все свое творчество он подчинил изображению совсем иной борьбы и, понятно, вполне безнадежной, — человека со смертью. С удивительной точностью и глубиной сказал об этом непрестанном состязании Тютчев: «Мужайтесь, о други, боритесь прилежно. Хоть бой и неравен, борьба безнадежна! Над вами светила молчат в вышине, Под вами могилы — молчат и оне».
По мнению Шеллинга, поэзия должна «выражать духовные идеи, понятия, истоки которых находятся в душе, но не посредством слов, а как безмолствующая природа — посредством образов, посредством форм, посредством чувственных, независимых от него творений…»
Иными словами, «высшее отношение искусства к природе достигался тем, что оно превращает природу в средство, чтобы сделать в ней зримой душу» [319]. Как это обычно бывает, и что уже отмечалось выше, Бунин в начале своего творческого пути нередко подражал наиболее близким ему поэтам. Всегда интересно посмотреть, кому и в чем именно он подражает: в этом угадывается тот путь, уже вполне самостоятельный, который в будущем выберет поэт, те мысли, чувства и настроения, которые чаще других будут владеть им и в известной мере определять его поэтическое лицо, оригинальность его.
К таким стихотворениям можно отнести «В полночь выхожу один из дома» (1888). Отчасти содержанием, но больше интонацией оно на поминает «Выхожу один я на дорогу» М. Лермонтова. И в то же время в нем есть и нечто такое, о чем Бунин будет размышлять постоянно. В одной из своих дневниковых записей он определит это так: «Вечное в человеке, человеческое в вечности». Рядом с этой записью есть другая, продолжающая и проясняющая всегдашнюю бунинскую печаль, когда возникает разговор о пространстве и времени.
«Печаль пространства, времени, формы преследуют меня всю жизнь. И всю жизнь, сознательно и бессознательно, то и дело я преодолеваю их. Но на радость ли? И да — и нет.
Я жажду жить и живу не только своим настоящим, но и своей прошлой жизнью и тысячами чужих жизней, современным мне и прошлым. Всей историей всего человечества со всеми странами его. Я непрестанно жажду приобретать чужое и претворять его в себе. Но зачем? Затем ли, чтобы на этом пути губить себя, свое я, свое время, свое пространство, — или затем, чтобы, напротив, утвердить себя, обогатившись и усилившись чужим?..» [320]
В самом деле, что делать человеку с этой вечностью времени и бесконечностью пространства: они есть, они реальность, а человеку нет места в этой реальности? И все это в своей совокупности создает атмосферу, в которой человек с особой остротой чувствует свое окаянное одиночество, и сегодняшнее и в особенности — предстоящее, когда так, в сущности, скоро он будет всеми и навсегда забыт.
Примерно на этот лад настраивает упомянутое выше стихотворение, в котором есть и бесконечность, и одиночество, и вызванное всем этим «траурное» мироощущение.
В полночь выхожу один из дома,
Мерзло по земле шаги стучат.
Звездами осыпан черный сад
И на крышах — белая солома:
Трауры полночные лежат (1,65).
По мнению исследователя, «экспрессии образа у Бунина менее всего. Его метафоричность имеет глубоко скрытый характер. Её приходится извлекать из глубины художественного текста и лишь затем постигать значительную смысловую насыщенность потаенной образно-символической игры» [321].
Во многих своих стихотворениях Бунин стремится показать, что та, даже самая малая, часть мира, на которую он обратил внимание и затем попытался изобразить, живет неповторимо особой, обособленной и тайной жизнью. Она редко открывается человеку, разве что – кровно заинтересованному, тому, кто чувствует неразрывную связь с природой, кто нуждается в общении с ней и в этом находит, пусть и недолгое, душевное успокоение, ибо невольно отстраняется и от людей и от себя самого, суетного и грешного.
Эта обособленность и потаенность заметнее чувствуются с наступлением сумерек и ночной поры: здесь появляются и новые краски и оттенки в них, новые звуки и какое-то удивительное, ночное, молчание, и все это вызывает прилив совсем особенных мыслей, чувств и ассоциаций.
Могилы, ветряки, дороги и курганы —
Всё смерклось, отошло и скрылося из глаз.
За дальней их чертой погас закат румяный,
Но точно ждет чего вечерний тихий час.
И вот идет она, Степная Ночь, с востока…
За нею синий мрак над нивами встает…
На меркнущий закат, грустна и одинока,
Она задумчиво среди хлебов идет…
……………………………………………..
И полон взор её, загадочно-унылый.
Великой кротости и думы вековой
О том, что ведают лишь темные могилы,
Степь молчаливая да звезд узор живой (I, 93).
За каждым словом здесь, как всегда в произведениях Бунина, бездна смыслового пространства. Это и полевые дороги, которые уходят куда-то к горизонту и там сливаются с небом: невольно возникает мысль, что одна из них когда-нибудь приведет и тебя туда. Это и «ветряк», ветряная мельница, машущая крыльями, и каждый взмах которых, опять же непроизвольно, напоминает о мелькании дней жизни. Это и курганы с могилами, как своеобразный итог жизни каких-то людей когда-то живших на этой земле, радовавшихся, страдавших, мечтавших о счастье, и, конечно же, знавших о неминуемом приходе смерти и не допускавших эту мысль.
