Валерия Пустовая - Матрица бунта
Когда нет веры легенде о сотворении мира — усиливается любопытство к процессу творения легенд. А из сказок в наибольшей степени увлекает та, которая рассказывает об устройстве сказки.
Основательные труды Владимира Проппа, изучавшего представления и обряды, из которых в древности родилась сказка, сегодня зачаровывают гораздо сильнее, чем основной поток сказочной продукции, завалившей полки в книжных магазинах. Его «Исторические корни волшебной сказки» — книга о происхождении традиционных этапов, элементов и участников сказочного действия — хранит память об истоке волшебства. То, что сейчас воспринимается как условие легкости, вольности, обаяния сказочного сюжета, когда-то родилось из знания о тягчайшем для человеческого сознания, непереступимом, страшном законе — смерти на земле сущего.
Представления о смерти основополагающи для сказочного сюжета, доказывает Пропп. Древние дети приобщались к сокровищнице знаний и умений племени через обряд посвящения, в котором символически переживали конец профанной, безответственной предыстории жизни и второе рождение к жизни взрослой, к настоящей судьбе. Так в обряде закреплялось представление о границе, пересечение которой станет центральным моментом сказочной истории, связывающим ее начало (потеря, вынужденное странствие) и конец (триумфальное воссоединение, обретение дома, где добра наживать).
Граница в сказке отделяет обыденное, дневное пространство человеческой жизни от его вывернутого, незримого продолжения — царства смерти, необоримых чудовищ, всесильной магии. Туда, за границу жизни и смерти, отправляется герой фольклорной сказки, чтобы добыть чудесную помощь. Приобщиться к магическим тайнам иного мира и вернуться из него живым — вот древнейшее представление о подвиге. Герой тот, кто завладел волшебством, неведомым знанием, — Иван-дурак исполнял долг жреца.
Из темного леса, из океянских глубин времени тянется память жанра. Литературная — авторская, написанная — сказка помнит о фольклорных сюжетах, как фольклорная — народная, устная — сказка помнит об обрядовой схеме, из которой произошла. Другую сторону мира населили образы инаковости — существа и сущности, чуждые человеку так же, как живому — смертный покой. И сегодня, столько веков спустя, сказка — давно уже оторвавшаяся от своих исторических корней, все меньше робеющая перед царством магии — вслепую, по инерции или как дань памяти доверчивому детству, выстраивает себя исходя из древнего канона. Потеря, путь, лес… Волшебная помощь, победа над змеем… Добыча и возвращение…
Как выживают древние элементы сказки, ее жанровый канон, в опытах современных писателей? — это проблема не только филологическая, но и духовная. Ведь организация сказки вокруг границы жизни и смерти, человеческого и нечеловеческого — условие ее волшебной интриги и в то же время этической силы. А в способности автора сочинить полноценную сказочную историю проявляется его вера в добро и чудо.
Существование границы — главный вопрос сказки, условие напряженности и «всамделишности» сказочной истории. Добро крепнет в борьбе со злом. Человек осознает свою природу при встрече с нелюдью. Он превозмогает вошедшую в привычку немощь и становится героем. Вскрываются незримые законы, держащие мир, и обыденность прорастает новым измерением — пространством чуда.
Без памяти о границе и ее героическом преодолении сказка не выживет. Сегодня, когда большинству сказкоделов оппозиция между добром и злом, человечным и чудовищным, обыденным и волшебным, ординарным и героическим кажется смешной и несущественной, приходится наблюдать, как обеднело сказочное волшебство, ссохлась сказочная этика, рассыпалась чудесная история.
Вместо добра (беден, но чист) — социальная справедливость (бедноте — поделить королевство). Вместо славы подвига (перешагнул через слабость) — сентиментальное умиление (такой трогательный в своей слабости). Чудовища приручены, им спиливают зубы, — так исчез смысл героизма. Город освоил лес — так отпала необходимость отправиться в путь. Повседневность объявлена единственной реальностью — так нейтрализована возможность чуда.
Исторические корни такой, современной сказки — в неоднократном крушении мифологических представлений. К нашему времени рационально препарированы и обезврежены не только чудо религии, но и чары социальной утопии, заряженной религиозным инстинктом масс. Именно как следствие подрыва доверия к утопиям и общественным мифам приветствует сказочный «бум» в нынешней литературе критик Ольга Лебедушкина. «Незримой преградой между человеком и реальностью в очередной раз оказался миф»[101], — торжествующе обличает критик искомое зло, ободряя сказочников-деконструкторов.
Миф, потерявший власть над умами, становится развлечением: над ним смеются, его перелагают в историю из повседневной жизни. Такая подоплека сказочного «бума» известна истории. Древняя сказка появилась, по формулировке М. Липовецкого, из «профанирующего, веселого и полемического переосмысления устоев мифологического сознания»[102]. Но вот вопрос: плодотворно ли развитие волшебного жанра по проторенному пути в новых культурных обстоятельствах?
Деконструкция лишает неприкосновенности не только мифы XX-го и более ранних веков, но и традицию самой сказки. Профанация сказки — новейшая тенденция и очень модная игра, больно ударяющая по культуре жанра. Из сказки вынимается стержень, композиционный и смысловой, — она рассыпается бисером бессвязных мотивов. Деконструкция — конец сказки как цельной истории, конец героя как нравственного образца, подмена волшебства — абсурдом, сердечного порыва — доводами рассудка. «Прогрессивная» сказка деконструкторов представлена в нашей работе книгами Макса Фрая, Петра Бормора, Ольги Лукас — это выход из сказки, тупик ее развития как развлечения.
Опыт деконструкции от противного доказывает невозможность сказки в условиях культуры, сместившей ценностные полюса общественного сознания, разочарованного в нравственном идеале. Сказочник, который сегодня всерьез захочет написать волшебную историю, должен будет пойти против смехаческой моды. И тут перед ним две дороги: консервации сказки (зарыть клад) или ее радикального обновления (вступить в бой).
Консервативная сказка — книги Людмилы Петрушевской, Александра Кабакова, Марины Вишневецкой — создается из желания сберечь нравственную силу жанра. В сказке сохранились идеалы добра, милосердия и справедливости, как будто совсем изжитые хищнической, себялюбивой идеологией нового общества. И чем глубже авторы чувствуют этот разрыв между временем сказки и сегодняшним днем, тем, против намерения, сами меньше верят в сказку, ее способность научить молодцев быть добрыми. Так появляются сказки, из которых совершенно исключена современность (Вишневецкая), и рассказы по сказочным мотивам, цель которых — показать, как далеко, не догнать, ушла современность от сказочной идиллии (Петрушевская, Кабаков).
Опыт консервативных сказочников показывает, что ослабление магического обаяния и утрата нравственной силы сказки взаимосвязаны: сказочная этика невозможна без волшебства. Сказка как функция, как только средство социального воспитания, не нужна литератору — от нее проще отказаться, написав душещипательный реалистический рассказ (к чему, как мы увидим, пришла Петрушевская).
Когда рухнули все коллективные представления, для нравственного выбора требуются более сильные основания, чем общественная необходимость. Смысл подвига, благодать добра, проклятие преступления исток обретают там же, где черпает жизнь волшебство: по ту сторону видимости. Сказочник должен поверить в инобытие, в незримые законы, управляющие его судьбой и жизнью его героев. Его сознание должно стать мифологичным.
Литература не бежит от мифа как от «преграды между человеком и реальностью» — а возвращает миф как универсальный способ прояснения реальности и задачи человеческого в ней пребывания. Новаторская сказка — книги Анны Старобинец и Ильи Боровикова — сливается с мифологией, от которой когда-то отпала, приобретает серьезность и драматизм, утверждает незримые законы реальности, создает философию чуда.
«Любая волшебная сказка и — идя глубже — любой миф, едва ли не любое религиозное верование предполагают <…> иномирие и двоемирие» — от такого утверждения отталкивается И. Роднянская для интерпретации сказочного канона в романах Дж. Роулинг[103]. В то время как сказка обращается к своим истокам, грех не вспомнить о литературном мифе — авторском образе двоемирия. Установить (на)против полюса постмифологической деконструкции опыт художественного мифотворчества Дениса Осокина необходимо, чтобы, во-первых, отличать творчество от мифопользования и, во-вторых, повысить планку взаимодействия с мифологической системой в литературе.
