Сергей Семанов - Андропов. 7 тайн генсека с Лубянки
Расщепление ясных и определенных понятий под предлогом относительности всего сущего дает необычайный простор для субъективных или уж вовсе произвольных толкований любого явления. С легкой руки некоторых писателей, драматургов и кинорежиссеров в последние годы распространился метод аллюзии, намека, подтекста, причем последний приобретает порой столь самодовлеющее значение, что и самый текст становится вроде бы ни к чему. Слово в таком тексте-подтексте, и впрямь, делается «многомерным», ибо, помимо своего прямого смысла приобретает еще иные, зыбкие, зашифрованные значения, порой понятные только посвященным.
Это «подмигивание» посвященным со страниц литературного журнала, с киноэкрана или театральной сцены делается у нас чуть ли не признаком хорошего тона в искусстве. Мы, мол, с тобой, дорогой читатель (зритель), отлично понимаем, что к чему, но… Суть подобного рода аллюзионного творчества очень глубоко и точно определил критик П. Палиевский: «идея клоуна». На практике подобная «модель» осуществляется следующим способом: «Дергунчик с искусственной улыбкой, умеющий страшно хохотать, если почувствует, что аудитория к этому готова, или плакать, размазывая краски по щекам, но всегда с тревожным, остановившимся взглядом, – есть настоящий символ этого направления. Он улавливает внешность, меняет личины; предлагает эстетическое оправдание и форму для последовательного отрицания и кочевряжества. В какой бы роли он ни выступал, к какой бы «концепции» ни присоединялся, основная его задача остается везде одинаковой: сообщить ощущение, что мир – это цирк. Кругом обыватель, способный только плодиться и есть; он топчет своих же мыслителей, но ты, которому я подмигиваю, ты единственный, случайно попавший рядом с этим боровом справа, мы-то с тобой понимаем друг друга… «Боров» при этом должен чувствовать то же самое» (см. сб. «Искусство нравственное и безнравственное». М., 1969, стр. 196).
Авторы подобного рода «цирковых» сочинений особенно любят обращаться к истории – старой или новой, все равно.
Нет ни малейшего смысла искать в рассуждениях этих освещение конкретной исторической реальности – не для того подобные сочинения пишутся. Вряд ли следует, например, изучать реальную биографию Чаадаева по известной книжке А. Лебедева. Автора увлекало там отнюдь не стремление обстоятельно и точно изложить фактический материал, а совсем иные, собственные идейные задачи, относящиеся к явлениям, очень отдаленно связанным с жизнью и взглядами философа. И этот основательно выпотрошенный Чаадаев становился под пером автора лишь оболочкой, которую он фаршировал по своему вкусу.
При чем же здесь сложный и своеобразный философ, чьи искания получили в книжке крайне одностороннее и упрощенное объяснение?..
Что ж, аллюзионные истолкования нынче в моде. Задача, которую ставят перед собой их адепты, совершенно отчетлива, если об этом говорить прямо: Россия, мол, всегда, испокон веков пребывала во тьме, мраке, невежестве, реакции, косности, тупости и т.д. И только некоторые «европейски образованные» интеллектуалы-мыслители (в каком веке – неважно, ведь и время, и все прочее относительно, вы не забыли?), так вот только несчастные и никем не понятые интеллектуалы в кромешном том мраке зажигали свою одинокую свечу и…
Нет ничего более оскорбительного для нашего народа, чем подобное толкование его роли в истории (и не только в истории, выразимся так). С подобной точки зрения народ – «быдло», которое надо силком тащить за вихор в рай, изобретенный иным решительным интеллектуалом. Какая уж тут любовь к народу, в которой так часто клянутся любители обличать «мрак и невежество» русской истории? Если и есть тут любовь к кому-нибудь, то только уж к своему брату «интеллектуалу». Что ж, такая точка зрения не нова. Она звучала и раньше: вспоминается истерическая реплика одного из героев горьковской пьесы: «Культурные люди всех стран, соединяйтесь!»
Пьеса эта недвусмысленно называется «Враги».
Добавим, что литераторы и публицисты аллюзионного способа письма гневаются совсем не на Ивана IV, обличают отнюдь не Николая I, а, прикрываясь всем этим псевдоисторическим реквизитом, метят свои обличительные молнии – чаще намеком, а иногда и напрямую – совсем в иные эпохи, иные социально-политические отношения.
Еще в минувшем году журнал «Молодая гвардия» задался целью рассмотреть проблему взаимосвязи исторической науки с современной литературной жизнью. Начало разговора было положено выступлением доктора исторических наук М.А. Алпатова, которое так прямо и озаглавлено: «Письмо историка писателю» (1969, № 9). Тема была поставлена важная – об осмыслении современной эпохи советской литературой. В письме имеется ряд полезных и важных суждений и фактов. Чрезвычайный интерес представляет, например, рассказ М.А. Алпатова о соотношении чеховского «человека в футляре» Беликова и его жизненного прототипа – инспектора таганрогской гимназии Дьяконова. Сюжет этот дает столь большую пищу для размышлений, что, несомненно, требует специального разговора.
Однако мне представляется, что в письме уважаемого коллеги содержится меньше познавательного материала, чем можно было ожидать. Прежде всего несколько настораживает самый тон и слог письма. Как-то странновато читать, когда серьезный специалист заявляет о себе в таком стиле: «Я тоже вооружен всей современной арматурой глубинного анализа». При чем здесь «арматура»? И какое отношение она имеет к «глубинному» анализу? Да и вообще, вряд ли следует обращаться к своему адресату в таких, например, выражениях: «Дорогой мой сосед, товарищ писатель», «ничего не попишешь», «чудной мы народ» и т.п. Впрочем, главное тут не в неудачной стилистике. Очень жаль, что в пространном письме уважаемого историка слишком много места отводится общим словам и понятиям и явно недостаточно показаны те конкретные проблемы, по которым нынче ведутся серьезные споры в профессиональной среде гуманитариев наших, хоть бы и в той же исторической науке. Некоторые из этих спорных проблем в письме лишь намечены.
Когда же М.А. Алпатов делает экскурсы в старую русскую историографию, то некоторые его оценки не могут не вызвать решительных возражений. В самом начале письма автор бросает ироническое определение: «дворянские Геродоты». Кто же это имеется в виду? Оказывается, «Карамзин, Погодин и иже с ними». Бог с ним, с М.Н. Погодиным, оставим его. Но как можно выразиться в таком тоне о Н.М. Карамзине! Карамзине, который был не только серьезным и оригинальным историком, но и крупным писателем, кому Пушкин посвятил «Бориса Годунова»! Или, далее, как можно походя окрестить Сергея Михайловича Соловьева «историком-либералом»? Подобная аттестация применима к Т.Н. Грановскому или Н.И. Карееву, тем более – к П.Н. Милюкову, но Соловьев слишком велик, чтобы уместиться в узкие рамки столь упрощенных определений.
Между тем о проблемах современной советской историографии можно рассказать много полезного и поучительного. Вот пример. В минувшем десятилетии среди историков прошла очень интересная дискуссия об экономических особенностях предреволюционной России. Дискуссия эта, как и все серьезные и полезные обсуждения, совершалась без ажиотажа, без апелляции к «общественности» и прочих излишеств, которые только мешают уяснению истины. Спор шел о том, была ли Россия к рубежу 1917 года в полуколониальной зависимости от западных держав или нет. В 20-х годах сложилась и долгое время господствовала та точка зрения, что Россия была-таки полузависимым государством, неспособным к самостоятельному развитию, которое вели на поводу «передовые» капиталистические страны. Некоторые же наиболее решительные товарищи, не мудрствуя лукаво, полагали, что Россия была просто-напросто колонией, и все тут. Спор велся долго. История его заслуживает особого рассказа, ибо аргументы сторон были чрезвычайно интересны. Здесь, к сожалению, нет места подробностям, но итог дискуссии оказался таков: общими усилиями многих крупнейших наших специалистов было установлено – на основании громадного фактического материала, обобщенного в фундаментальных монографиях и сборниках, – что Россия в начале нашего века полуколонией и тем более колонией не являлась. При этом, разумеется, русский историк не станет отрицать того очевидного факта, что в ту пору Россия подвергалась чужеродным влияниям самого различного свойства и происхождения, а царизм и русская буржуазия, вкупе со своими департаментами, Думой и Учредительным собранием, оказались помехой на историческом пути страны. И справедливо погребены народом. Мне думается, что научная дискуссия такого характера представляет не только академический интерес.
Сказанное – лишь пример, один из многих. Видимо, сведения такого рода были бы для писателей (и почему только для писателей?) весьма полезны. К сожалению, в последнее время в нашем гуманитарном мире слишком уж сузилась специализация. Многие гуманитарии ныне весьма смутно представляют себе, что делается за пределами их профессионального цеха. Даже чисто человеческое общение совершается подчас в тех же узких рамках: музыканты – с музыкантами, литераторы – с литераторами и т.д. Все это печально и огорчительно, но, думается мне, совсем не безнадежно. Надо чаще знакомить друг друга с проблемами, стоящими перед каждым «цехом», с теми, разумеется, проблемами, которые имеют общегуманитарный интерес.
