Эндрю Соломон - The Irony Tower. Советские художники во времена гласности
В настоящее время Никита Алексеев и Юлия Токайе ищут деньги на строительство центра советских художников в Париже. Это должно быть такое место, где они могли бы хранить работы, которые не хотят везти в Москву, где они могли бы жить в перерывах между выставками на Западе, встречаться друг с другом и устраивать выставки без оглядки на рынок. Там должны быть библиотека, архив, пространство для дискуссий, это должно быть место, которое будет их приютом, когда у художников не будет времени добраться до дому. Меньше говорят о другом – если в Москве все пойдет по худшему сценарию: это место тогда может стать гаванью, прибежищем, где они смогут жить, этаким Фурманным-на-Сене, откуда можно будет вести переговоры о новом гражданстве, если возникнет такая необходимость.
Постоянно жить в состоянии полной боевой готовности, в ситуации предсказуемой нестабильности настолько тяжело, что об этом невозможно рассказать словами. Но, как и любые трудности, которые тяжело выносить до тех пор, пока они не станут привычными, они в конце концов принимаются как данность, и на них перестают обращать внимание. Злобные, ревнивые к чужому успеху и незрелые, какими они в разной степени проявляли себя с начала перестройки, эти художники умудрились сохранить свои моральные устои, и если сбудется худший сценарий, если их отправят на соляные копи, нет никакого сомнения, что они останутся верны себе даже там. До какой степени они сохранят свою цельность в условиях западного изобилия, мы сможем увидеть позже.
Понедельник, 19 августа.
В 8 утра меня разбудил телефонный звонок фотографа Виктории Ивлевой: «Прости, что звоню в такую рань, но боюсь, нам придется отменить сегодняшний ужин. Горбачев подал в отставку, и я думаю, что не смогу сегодня ничего купить, а дома хоть шаром покати».
Три дня в августе[34]
Мозг мой затуманился, и я на автомате повторил: «Горбачев подал в отставку». Она сказала: «Похоже, да, но это все, что я знаю».
Я приходил в себя после вечеринки, которая длилась до самого рассвета, типичные посиделки московских авангардных художников, поэтому сказал: «Хорошо, Вика, поговорим позже» – и лег обратно спать. Настроение в Москве в тот август было самым позитивным, а всеобщее отношение к Горбачеву настолько пренебрежительным, что его отставка отозвалась в моей раскалывающейся голове лишь вялой мыслью о еще одном бессмысленном шаге в процессе перестройки политической системы СССР. Его решение уйти – пустяк, из-за которого не стоит особо волноваться.
Когда я, наконец, встал и включил телевизор на канале Си-эн-эн – одно из немногих преимуществ элитных гостиниц Москвы, – диктор довольно смущенно рассказывал об «исчезновении» Горбачева. Несколько раз прозвучало слово «переворот». Я выглянул в окно. Вдоль Рождественки, как обычно, стояли уличные торговцы, толпа прохожих текла в сторону входа в метро «Кузнецкий мост» в попытках купить что-нибудь.
Я позвонил в Фурманный, в дом, превращенный советскими авангардными художниками в сквот, в котором я прожил с ними почти три года, общаясь на английском, французском и фрагментарном русском. Только что я написал и издал книгу о наших совместных приключениях.
Трубку подняла Лариса Звездочетова. «Ты слышала что-нибудь о том, что происходит?» – спросил я. «Значит, это правда? – ответила она. – Сегодня в 8 утра мне позвонил Антон Ольшванг с ужасной новостью о Горбачеве, но я ему сказала, что устала от его назойливого чувства юмора, и продолжила спать». В 11 часов Ларисе позвонил другой приятель и сообщил, что видел танки, двигающиеся в сторону Белого дома. Решив, что это какие-то учения, она опять легла спать. «Но когда я проснулась, включила телевизор и увидела по всем каналам балет Чайковского, – сказала она, – тогда я по-настоящему испугалась».
Захватив с собой своего брата Дэвида, который приехал в Москву впервые, я поехал в разваливающийся дом, ставший прибежищем андеграундных художников. Мы поднялись на верхний этаж, где располагались мастерские восьми художников и где мы обычно выпивали и общались по вечерам. Две недели назад мы отмечали здесь день рождения Кости Звездочетова, мужа Ларисы, и Андрей Филиппов, давний друг и соратник Кости, подарил имениннику «самый большой в мире флаг России» собственного изготовления. Работа эта, намекающая на сложные отношения между русским национальным духом и советской бюрократией, на этот раз использовалась как шаль: Костя встретил нас закутанным в гигантский триколор общей площадью 10 квадратных футов.
Ему удалось поймать «Радио Свобода», но звук все время пропадал. Поэтому мы слушали вполуха; с брежневских и хрущевских времен ирония стала для моих русских друзей средством борьбы с собственными страхами и кризисами, а разговор, наполненный остротами, вполне заменял собой официальные новости. Художники давно поняли, что единственный способ бороться с правительством, выдающим ложь за правду, состоит в том, чтобы выдавать правду за шутку. Юмор стал средством зашифрованной коммуникации, и, пока они шутили, они могли, не опасаясь, говорить о чем угодно. Но сегодня художники, прикрываясь стебом, собирались с духом, который им понадобится в ближайшие несколько дней. Скоро им придется расстаться с привычной безалаберностью, разворачивающаяся катастрофа потребует от них ясных и конкретных действий.
В поисках хоть какой-то информации мы направились в сторону Кремля и с удивлением обнаружили, что Красная площадь перекрыта, а вход охраняют танки и войска. В толпе перед Манежем оппозиция раздавала какие-то отпечатанные воззвания, и мы взяли по экземпляру.
Вокруг разворачивалось что-то вроде демонстрации. Весь центр был закрыт для пешеходов, но люди все равно просачивались и собирались в группы, чтобы послушать импровизированные речи. «Мы знаем не больше вашего, – сказал нам один солдат из оцепления. – Нам просто приказали утром выдвинуться сюда. Больше приказов не поступало». Художник Володя Мироненко на это ответил: «Хорошо, что вы окружили Кремль, но ваше оружие направлено в неправильную сторону. Вам надо просто развернуться и взять на прицел те стены, а не нас, тогда все будет правильно». Солдат рассмеялся.
Какой-то выступающий объявил, что силы сопротивления собираются вокруг Белого дома, скоро их возглавит Ельцин и поведет в бой с новой хунтой. «Избранный, – все повторял он. – Законно избранный президент России Б.Н. Ельцин». Художники покачали головами. «Ельцин – смутьян, политическое животное, интеллигенция его не любит», – сказал кто-то из них. «Но сегодня нам всем придется выступить за него».
Мы побрели вверх по Тверской, останавливаясь, чтобы сфотографироваться на фоне танков или поговорить с солдатами. Улицы, очищенные от машин и заполненные людьми, казались чисто подметенными, как перед парадом. По дороге мы наткнулись на приятеля, который сообщил, что возле Белого дома что-то начинается, поэтому мы спустились в метро и поехали на «Баррикадную», станцию, названную так в честь баррикад, возведенных в том районе во время Первой русской революции. Дежурная, обыкновенная суровая бабушка, подгоняла каждого, кто хотя бы на секунду останавливался на эскалаторе или толпился на перроне. «Марш! – поторапливала она. – Живо все на демонстрацию! Быстро! Быстро!»
Мы влились в людской поток, стремившийся в сторону парламента. Когда мы слушали речи выступавших с балкона, нам не приходило в голову, что мы пополняем ряды тех, кого пресса назовет протестующими. И хотя мы были напуганы случившимся переворотом, да и портреты членов ГКЧП выглядели устрашающими, мы пришли сюда не чтобы протестовать, а чтобы исследовать.
С балкона предупредили, что штурм запланирован на 4 утра и необходимо строить баррикады для защиты Белого дома. «Вы будете строить баррикады?» – спросил я своих друзей. «Ну, если это необходимо, конечно будем», – последовал ответ.
Мы отправились к реке, где стояли танки и войска, поговорить с солдатами. Художники пытались вовлечь солдат в общение вопросами.
«Ты давно служишь? Откуда сам? А, моя бабушка оттуда родом. А в Москве до этого был?» После такого дружелюбного разговора, часто сопровождаемого мелкими подарками – сигарета, шоколадка или булка, – художники неожиданно резко меняли модальность. «Слушай, ты не знаешь, что тебе прикажут сегодня ночью, – сказал один из нас. – И я не знаю. Но я хочу тебе сказать, что мы с друзьями будем защищать Белый дом. Будем стоять вон там на улице. Не стреляй в нас!» Солдаты обычно нервничали и уклончиво отвечали: «Надеюсь, не придется». – «Нет, этого недостаточно. Не стреляйте в нас. Если вы боитесь своих генералов, переходите к нам, мы вас спрячем». И тут же писали свои имена и телефоны на обороте ельцинских листовок, раздаваемых перед Белым домом.
В 1988 году, когда я только начинал писать о советских андеграундных художниках, люди, с которыми я встречался, просили меня не звонить им из гостиницы, так как подозревали, что за мной следит КГБ, и боялись засветить свои имена. Сейчас об анонимности речи не шло. Когда я сказал, что собираюсь написать статью о текущих событиях, и спросил, стоит ли упоминать имена, Юрий Лейдерман, художник, заявил: «Не стоит, а должен. Ты должен сообщить всем на Западе, что я здесь и это моя война. Ты должен выкрикивать наши имена на весь мир».
