Саморазвитие по Толстому - Гроскоп Вив
В изучении нового языка есть одна странность: чем больше ты его узнаешь, тем легче становится подобрать ключи к разгадке психологии людей, для которых этот язык родной. Когда я впервые поехала в Россию в 1992 году и только начинала осваивать язык на том уровне, чтобы понимать, что мне говорят, меня поразило, что русские постоянно говорят о «судьбе», как будто они актеры в плохом шпионском фильме. Это было так странно, что сначала я сомневалась: может, я что-то додумываю или не разобрала слов? «Почему? Ты спрашиваешь, почему? Да нипочему. Судьба такая». «Ты находишься в России в важный исторический момент. Это твоя судьба». Или, довольно часто: «Пей. Такая у тебя судьба, Вивка». Да, я наконец попала в компанию, которая подарила мне мое персональное уменьшительно-ласкательное имя, Вивка («маленькая Вив»). Моя пожилая квартирная хозяйка как-то не расслышала и решила, что меня зовут Випка («маленькая VIP» — по-русски это сокращение произносится как «вип»), после чего меня как только не называли: Випка, Вип, Випуля («малышка ВИП») или Випуленька («миленькая крошка, малышка ВИП»). Это было крайне странно: все эти имена использовались совершенно серьезно, без намека на шутку. Мне просто пришлось привыкнуть к обращениям типа: «Миленькая крошка, малышка ВИП, иди-ка сюда!»
Через какое-то время я перестала обращать внимание, и это стало казаться мне нормальным. В русском языке так много странностей, что в какой-то момент перестаешь удивляться. Кроме «судьбы» и обращения «миленькая крошка, малышка ВИП», в повседневной речи постоянно всплывало понятие «душа». Ответ на любой трудный вопрос? «Это русская душа». Высшая похвала музыке, спектаклю или книге? «Это душой чувствуешь». Лучший комплимент? «У тебя русская душа».
Люди совершенно искренне используют это слово в разговоре мимоходом. Причем не только люди с некоторыми странностями и до смешного преувеличенными чувствами — хотя о многих моих знакомых в начале 1990-х можно было сказать и то, и другое. Вообще все. Судьба и душа для русских — не пустые слова. Они воспринимают их как реально существующие субстанции. Я поначалу скептически относилась к этому, но потом поняла, насколько это удобно. «Душа» — это что-то близкое к тому, что мы назвали бы инстинктом. Его, конечно, можно игнорировать, но на свой страх и риск. А «судьба» — это то, что мы называем реальностью. И то и другое лучше принимать.
Оба эти родственных понятия воплотились в эпическом романе Пастернака «Доктор Живаго». У Юрия Живаго самая что ни на есть русская душа. Он в меру сил пытается выжить, борясь с судьбой. Роман начинается со сцены похорон, настолько же короткой, насколько и угнетающей. Хоронят мать Юрия. Ему десять лет. Гроб опускают в могилу, комья земли стучат по крышке, над закопанной могилой вырастает холмик. Юрий забирается на него, поднимает голову, словно собираясь завыть как волчонок, и заливается слезами. Это классический пастернаковский прием: описать место действия, расставить декорации с живописными элементами и дать волю чувствам. Думая о «Докторе Живаго», я всегда вспоминаю эту сцену и единственные похороны в России, на которых мне довелось присутствовать. Я мысленно возвращаюсь в тот день всякий раз, когда думаю о своих отношениях с Россией. Никогда в жизни, ни до, ни после, я не чувствовала себя настолько чужой.
День, когда я на собственном опыте испытала русскую идею «судьбы», начался возмутительно рано, с приглушенного, отдаленного стука в дверь в полшестого утра. Звук с трудом доходил до моего сознания, как будто под водой. Я крепко спала и видела странные бредовые сны. Через год после того, как меня окрестили «маленькой ВИП» во время моей первой поездки, я вернулась в Санкт-Петербург на год по университетской программе обмена, чтобы преподавать английский и, как я надеялась, в совершенстве овладеть русским. Перед отъездом я посмотрела «Сияние» [13]. И это было ужасной ошибкой. Во-первых, я ненавижу фильмы ужасов — они начинают меня преследовать даже при самой спокойной жизни. Во-вторых, общежитие на северо-западе Петербурга, где меня поселили, было очень похоже на гостиницу из фильма с длинными плохо освещенными коридорами и мигающим светом на потолке. Если кто-то захотел бы совершить убийство, замести следы и написать на зеркале «РЕД РУМ» кириллицей [14], общежитие было для этого самым подходящим местом. Я постоянно ощущала дурные предчувствия, тревогу и ужас от того, что жила в этом месте, которое больше походило на декорации из пропагандистского фильма 1970-х годов о коммунизме, чем на настоящее общежитие. Я просыпалась по ночам в поту от кошмаров, в которых Джек Николсон кричал на меня по- русски.
Атмосфера и так была психологически напряженной. Она усугублялась тем, что никто из тех, кто отвечал за нашу группу из дюжины юнцов — будущих преподавателей английского, не имел ни малейшего понятия, что вообще происходит. Нам сообщили, что вскоре у нас будет встреча с «методистом». Мы представляли себе стопки библий и молитвословов. Руководительница нашей группы сказала, что понятия не имеет, откуда вдруг взялся этот религиозный аспект нашей стажировки, но не хочет задавать слишком много вопросов. Впоследствии выяснилось, что русское слово «методист» означает всего лишь преподавателя методик преподавания и не имеет никакого отношения к методистскому вероучению Джона Уэсли. В ожидании дальнейших инструкций я бродила по пустым местным магазинам, закупая ментоловые сигареты, оптовые партии туалетной бумаги (так как это был более-менее единственный доступный товар, я ожидала, что он тоже скоро станет дефицитным) и по-своему замечательные сшитые вручную советские лифчики — все это за очень небольшие суммы в рублях. В это время погибла моя подруга. Не близкая, но тем не менее подруга.
Утренний стук в дверь не был неожиданностью. Несколькими днями раньше до меня дошла новость о том, что девушка, с которой я была знакома, покончила жизнь самоубийством. Ей было, наверное, восемнадцать или девятнадцать. Мне тогда было двадцать. Я не знала Машу близко, но считала ее подругой, и она мне очень нравилась. В нашей группе, только что приехавшей из Англии, я была одной из немногих, у кого уже были друзья в Петербурге — я познакомилась с ними, трижды посетив город. Впервые я приехала в Россию годом раньше в отчаянной попытке понять наконец русский язык, после того как почти провалила экзамен в конце первого курса в университете.
Жизнь молодых петербуржцев, с которыми я подружилась в начале 1990-х, была непростой. Дружить со мной им тоже было непросто. Я была олицетворением чего-то экзотического и привлекательного. Для некоторых я была потенциальным источником денег, или подарков, или — вот это на самом деле было нужно всем! — джинсов, в идеале Levi’s. У меня однажды состоялся ужасный диалог со студентом, которому я преподавала английский. Он спросил, что я собираюсь подарить своему (украинскому) бойфренду на Рождество. «Джинсы», — ответила я, не подумав. Повисла неизбежная неловкая пауза, во время которой мы оба думали о том, что мне не стоило это говорить. Он ответил со значением: «Мне бы тоже пригодились джинсы». Очень неудобно. Я понимала, что мои отношения с некоторыми из тех друзей были искусственно близкими, просто из-за моего статуса иностранки. Но мы нравились друг другу и иногда неплохо проводили время вместе. И все же эти отношения были странными, односторонними. И уж к чему я точно не была готова в этих обстоятельствах, как лингвистически, так и эмоционально, так это к смерти, особенно к самоубийству человека моего возраста.
Моими первыми реакциями были шок и сочувствие Машиной маме (которую я видела всего один раз), а также беспокойство об остальных друзьях, которые знали Машу с детства. Но еще у меня возникла такая мысль: «Все они живут очень тяжелой жизнью. А Маша радовалась жизни. Это должно заставить их задуматься». Еще мне пришло в голову, что произошедшее очень характерно для российской жизни (хотя это было несправедливо). Я прожила в Англии два десятилетия и не была знакома ни с одним человеком, который бы покончил жизнь самоубийством. Я провела в России меньше двух недель, и один из дюжины людей, с которыми я была знакома, свел счеты с жизнью.
