Борис Касаев - Большая охота (сборник)
Первым через порог шагнул Михаил Сергеевич. Он был в демисезонном пальто. За ним – Раиса Максимовна в сопровождении секретаря ЦК Долгих. Вошли около сотни чиновников разных рангов. Горбачева встречали руководители газодобывающей компании. Генсек пожал им руку. Звенящим голосом передовой рабочий-оператор произнес приветственную речь.
Михаил Сергеевич выступил с ответным словом. Тихим проникновенным голосом он говорил ни о чем полчаса. Но как это было весомо!
У Чечорина выступили слезы восторга и умиления. Генсек находился от него в двух шагах.
После УКПГ блестящая кавалькада автовсадников направилась на конденсатный завод, где спектакль повторился.
В группе чиновников Гриня заметил Ельцина. Он скромно топтался в последних рядах – неприметный, безликий. В тот период для Чечорина это был просто «разрушитель Ипатьевского дома», где расстреляли царскую семью. Как-то на курсах при Уральской высшей партшколе (ВПШ) Чечорин слушал лекцию о социалистическом строительстве в исполнении Бориса Николаевича – первого секретаря Свердловского обкома. Ельцин производил впечатление рьяного коммуниста, готового ради коммунистической идеи падать на пулеметы.
На завод Чечорин не поехал, а поспешил в горком. Здесь уже приготовились к встрече Михаила Сергеевича: постелили ковровые дорожки, заварили душистый чай, поставили вазы с конфетами и пирожными… Среди встречавших были члены бюро, секретари парткомов, работники горкома.
Велико было их разочарование, когда генсек проскочил мимо! В те часы Чечорин впервые ощутил интуитивную неприязнь к Горбачеву и почувствовал какую-то смутную тревогу.
Надо же! Быть первым коммунистом страны – и не заглянуть хотя бы на минуту к своим младшим партийным товарищам, не сказать им: «Привет, ребята! Ну, как вы тут, черти, работаете? Вы держитесь, стране нужен газ!»
Промчался мимо, сиганул в самолет, будто его в шею гнали – и привет!
С годами эта обида не прошла, к ней прибавились другие.
После Фороса Чечорин наблюдал за землячком с мстительной мелкой и гнусной радостью.
И ничего не мог поделать с собой!
VI
Алексея Николаевича Косыгина Чечорин видел воочию на Тюменском партхозактиве в 1973 году. Лучшим мученикам областных парткурсов выдали пропуска и посадили в драмтеатре на пятый ряд. К рампе вышел премьер и после долгих аплодисментов повел разговор о проблемах социально-экономической политики партии.
Косыгин обладал внушительным тембром голоса, говорил умно и свободно.
Выступление длилось больше двух часов. Чечорин бросил вникать в смысл речи Алексея Николаевича: намного приятнее было наблюдать за выражением его лица. Иногда его небольшие колючие глазки впивались в Чечорина. Он приподнимал бровь и что-то доказывал ему. Возможно, он принимал Чечорина за молодого перспективного хозяйственника, хотя в экономике Гриня ни бельмеса не смыслил. Он кончил разговор, кивнул Чечорину и скрылся за занавесом.
Чечорин захлопал в ладоши.
Говорят, все благие экономические начинания Косыгина благополучно похерил Брежнев. Ходил слух, что они ругались.
Как-то Косыгин работал в Надыме (Нового Уренгоя тогда еще не было на свете). Поздним вечером в гостиничной кафешке он совершал трапезу. Алексей Николаевич никак не мог подцепить на вилку кусочек строганины.
Не растерялась официантка. Она взяла тремя пальчиками мороженую нельму, обмакнула ее в приправу и сказала:
– Строганину, Алексей Николаевич, надо есть руками вот так!
И, изящно запихнув рыбу себе в рот, смачно зачавкала.
– Надо же! – искренне удивился премьер. – А я и не знал…
VII
Самым обаятельным для Чечорина премьером СССР был Николай Иванович Рыжков.
Николай Иванович прибыл в Новый Уренгой поздней холодной весной. На перроне были выстроены в ряд члены бюро горкома партии, хозяйственники.
Открылся люк лайнера, и премьер ступил на уренгойскую землю. Был он с супругой и со свитой в два десятка «чинарей».
Первый секретарь горкома по очереди представлял всех Рыжкову.
Следом шла жена Николая Ивановича.
Чечорин поцеловал ей ручку.
Николай Иванович был без шляпы, в тонком пальтишке и моментально закоченел.
– Холодно, однако, у вас, – сказал после взаимных приветствий премьер и поднял воротник пальто.
Председатель горисполкома возразил:
– Что вы, Николай Иванович! Сегодня прекрасная теплая погода. Обычно у нас в эту пору далеко ниже нуля.
Премьер недоверчиво взглянул на предрика: шутит?
Но предрик держался молодцом.
Может быть, именно в тот момент могла родиться у Рыжкова идея резкого повышения северных льгот!
Не успела родиться…
VIII
Когда упраздняли любимую партию и разгоняли членов бюро, Чечорину стало плохо.
Низвергли пророков!
Гриня решил застрелиться.
Пришел за советом в горком.
А в горкоме как раз демократы шастают, переписывают табуретки и авторучки.
Один бывший партработник обозвал Гриню придурком и сказал, пряча во внутренний карман книжку, похожую на чековую:
– Я ж не вешаюсь. Мы ж коммунисты! Стиснем зубы. Шагнем в подполье. Будем жить.
Гриня заплакал: кумиров нет.
…И шагнули они в коммерцию.
Большая охота
I
Белой туманной ночью я покинул Ямбург и три часа брел с охотничьим рюкзаком за плечами по краю обрывистого берега Обской губы, еще покрытой июньским льдом. Заполярная зима отступала медленно под ударами весны и цеплялась за каждую болотную кочку.
Я спотыкался от усталости и ворчал от злости. Черт его знает, где мне искать этого Василия Михалыча!
Вдруг рядом, справа, за овражком, наполненным до краев туманом, хлестанул выстрел. Звук отлетел рикошетом от ледяной глади Обской губы – бабах-бах-ах!
– О-го-го! – крикнул я.
– Го-го-го! – белой лебедью отозвалась губа.
Мимо, едва не задев меня крылом, стремительно прошелестел чирок. До меня дошло наконец, что могу невзначай схлопотать порцию дроби.
– Миха-лы-ыч! – заорал я.
За овражком кто-то громко кашлянул и сказал игривым баском:
– Господин микрополковник! Какого хрена орете как резаный и пужаете мою дичь? Вот промазал из-за вас!
Наконец-то! Нашелся Михалыч. Когда он в подпитии или в добром настроении, то кличет меня, старшего лейтенанта запаса, микрополковником. А я его, боевого майора в отставке, – микромаршалом.
Я сбросил рюкзак с плеч на землю и отрапортовал о своем прибытии. Михалыч, голубоглазый и усатый, поднялся в своем скрадке – хлипком сооружении, похожем издали на заросли кустарника. На охотнике была теплая меховая зеленая куртка и толстая вязаная шапка. В левой руке полководец держал ощипанную утку.
– Это селезень, – сказал он. – Иди обедать. Шуруй прямо через овраг, там не глыбко…
Приняв приглашение, я полез в сугроб и провалился по пояс. Когда дополз до скрадка, то рухнул без сил на брезентовую подстилку.
– Уф, чуть живой, еле дошел!
Оглядевшись, я понял, что охотник – не заядлый любитель игры в прятки. Да, с берега не видно, зато с небесной выси… Там и сям валялись на болотных кочках небрежно разбросанные походные вещи, красовался даже небольшой мангал, тускло блестела газовая печка с красным баллоном. Пернатые обходили ставку Михалыча стороной. Лишь отдельные глупые особи, такие, наверное, как этот селезень, не сворачивая, дули прямо на утиную плаху.
…Пучина кастрюли поглотила птицу. Вслед отправились говяжья тушенка, копченая грудинка, картошка, фасоль, петрушка, укроп. Зажарка готовилась на сале. Для разнообразия отправил хозяин в варево косяк килек в томатном соусе.
– Пока не слопаем – спать не ляжем, – пыхтя и помешивая похлебку, пригрозил повар.
Слопали. Объевшись утиной ухой, разбавленной спиртом, мы заснули мертвецким сном.
…Стоял белый день, похожий на белую ночь, когда я проснулся. Голова была ясная и свежая, тело – бодрое, мысли – чистые. Хотелось совершить подвиг или насмерть влюбить в себя Ирину Африкановну из пятого модуля.
Дул ветер, туман растаял. Летали утки. Близко зачавкали. Я повернул голову. Облезлый песец, подняв морду к небу и закрыв глаза от наслаждения, обжирался утиными потрохами.
– Это Василий, – сказал Михалыч.
Он вылез из спального мешка и сидел за ноутбуком, что-то печатая. Наверное, какую-нибудь байку… Тургенев… Не смотрите, что слесарь.
– Твой тезка, значит. А по батюшке? Не Михалыч ли?
– Михалыч.
– Понятно, теперь два Михалыча. Небось, звание имеет?
– А как же – микромайор!
– Слава Богу! И у меня теперь есть подчиненный.
Песец между тем громко захрустел обглоданными костями.
– Смирн-а-а! – завопил я.
Зверек исчез.
– Был у нас случай в феврале. – Михалыч оторвался от компьютера. – Да, точно, как раз на День Советской Армии. На гэ-пэ нашем рабочий был, Андрюха. Так этот Андрюха попал в дичайший переплет. Повадился к нам вот такой лисенок, не облезлый, конечно, а справный, в хорошей шкурке. Зверье тут доверчивое. На железке вон, на станции, заяц появляется. Встанет столбом в сторонке и ждет гостинцев. Ну, так вот, бегает к нам лис, подкармливается, и однажды, двадцать третьего числа, попадает в капкан, поставленный Андреем. День был жуткий – мороз, ветер. Андрей и пошел на капкан. А там песец. Андрей – дурень, от жадности, как говорится, в зобу дыхание сперло. Прыгнул, навалился на добычу, разжал капкан, а песец не будь дурак – цап за палец и деру! Бежит на трех лапах, охотник – за ним, вот-вот вцепится в хвост. А песец не дается! Разгорячился, раззадорился Андрюха, полушубок с плеч сбросил, потом валенки скинул. Вроде совсем изнемогает зверь, еле шкандыбает, но не дается, хоть умри! Туда-сюда виляет, резкие повороты делает… И вдруг пропал, словно под сугроб нырнул. Опомнился Андрюха – мама родная! Промысел черт-те где, еле на горизонте виднеется, а он босой и голый и до одежки еще бежать и бежать. Кинулся назад на ледяных ногах, а ноги не идут. Как полз до проходной, как ехал на «скорой» – не помнил. Отсобачили Андрюхе обе ступни, и загремел он по инвалидности на полную катушку в свои цветущие года…
