Артур Кёстлер - Размышления о виселице
Можно было бы предположить, что Англия, сильная своей великой демократической и либеральной традицией, окажется страной, в наивысшей степени способной воспринять новое учение. Однако в течение целого столетия Англия плыла против течения и продолжает это делать до сих пор. Я указывал некоторые причины такого порядка вещей: индустриальную революцию, недоверие к авторитету полиции. Но основной была признанная монополия «четвертой власти» в законодательной области. В других местах подобной монополии нигде не существовало: законы были кодифицированы, судьи худо-бедно их применяли, но не имели права их творить. Уголовное законодательство на континенте отражало социальные процессы того времени. Только Англия позволяла руководить собой узкому сословию самозваных экспертов, которые, подобно средневековым алхимикам, жили в одиночестве в таинственном мире, сотканном из секретных формул, с мыслями, обращенными к прошлому и непроницаемыми для внешних изменений, в полном невежестве относительно того, что могло возникнуть вне их замкнутого мирка.
Вовсе не случайно противились они всяким попыткам изменить законодательство, угрожая Парламенту такими утверждениями, как следующее: «Собственность перестанет существовать, коль скоро так ободрять воров!» У них было инстинктивное убеждение, что, если допустить хоть какое-то изменение, в малейшей подробности, это приведет к признанию того факта, что закон не вечен, что, напротив, он подлежит модификациям. А это грозило крушением всему их жесткому и искусственному миру. Изменение социальных условий вело ко все новым и новым кризисам уголовного законодательства, разрешить которые можно было только двумя способами: или смягчить его строгость, или, напротив, усилить устрашающий фактор, добавляя к законам, предусматривающим смертную казнь, другие, карающие смертной казнью новые преступления. Представители законодательства склонялись ко второму пути; что же касается результатов, у нас уже была возможность их оценить.
Террор Французской революции сохраняет в памяти народов величие одной из самых трагических, но вместе с тем и одной из важнейших глав человеческой истории. Террор Кровавого кодекса ничем не оправдывался и был бесцелен, он не имел ничего общего с характером нации и был навязан обществу не фанатичными якобинцами, а заговором сословия облаченных в парики ископаемых. Они цитировали Библию в целях защиты четвертования, затем они перекрестно цитировали цитаты друг друга и становились таким образом все более чужды действительности как таковой. Стряпчие и адвокаты, тюремные священники и смотрители, знающие преступников как никто, — и они знали, что это люди. Но все великие оракулы питали слепую доверенность к виселице как к единственному оплоту против преступности. Однако же те лица, которых они имели случай видеть на суде, который они отправляли, напротив, давали доказательство того, что виселица не отвратила их от нарушения закона. Они уподоблялись тем врачам, которые ради защиты своей излюбленной терапевтической методы апеллировали бы к тем именно случаям болезни, которые им не удалось вылечить. Тем не менее они по необходимости продолжали верить в магическую силу виселицы как примера устрашения, поскольку, отказавшись от этой веры, они должны были бы выслушать приговор собственной совести, во имя тех, кого они осудили ни за что.
Все они вели себя бесчеловечным образом потому, что, выдавая себя за специалистов, они мало знали на деле о человеческой природе и о побудительных мотивах, которыми движим преступник. Жертвы профессионального искажения, полностью несведущие в вопросах наследственности, в принудительном влиянии общественного окружения, к тому же враждебно относящиеся к любого рода психологическим или социологическим объяснениям, они рассматривали преступника лишь как чудовище развращенности, исправить которого немыслимо, а можно только уничтожить. Их смешные возражения против любых послаблений устрашающего законодательства имели своим источником только иррациональный и инстинктивный страх. С психиатрической точки зрения ужасы Кровавого кодекса, дети на виселице, сатурналии с публичными казнями были всего-навсего симптомами болезни, известной как истерическая тревога. Но психиатров, как мы еще увидим, оракулы рассматривали как своих исконных врагов, не только потому, что те понимают происходящее в душе обвиняемого, но прежде всего потому, что те понимают происходящее в душе судьи.
В жизнеописании Лордов Правосудия лорд Кэмпбелл цитирует слова некоего судьи, который, приговорив к смерти человека, обвиненного в том, что он воспользовался фальшивым банкнотом в один фунт стерлингов, побуждал его как следует подготовиться к путешествию в лучший мир:
«Я убежден, что благодаря заслугам и посредничеству нашего Искупителя там вы обретете прощение, надеяться на которое здесь вам мешает то уважение, какое мы должны оказывать национальным денежным знакам».
Эти слова живо вызывают в уме образ оракула начала XIX века: голос в заложенный нос, парик с буклями, покрытый нелепой салфеткой, которая придает носящим ее такое чувство превосходства над окружающими, что они не обращают внимания даже на свое расстроенное здоровье. Сложите все вместе — и вы получите полное представление об ужасающем Величестве Законе.
Жандармам и ворам
Перед трибуналом беспристрастных историков судьи Королевской Скамьи были бы осуждены за то, что из-за них страна пережила это бесчестие и это унижение. Но нужно сказать, что, несмотря на непомерное влияние, которым располагала «четвертая власть», они не смогли бы принести столько зла, если бы не наиболее невежественные и реакционные силы нации. На этом фоне отличились своей кровожадностью некоторые князья Церкви, как, например, архидиакон Пэлей, учивший, что преступники неисправимы, вплоть до лордов-церковников, поддерживавших Элленборо и Элдона, или епископа Труроского, который в ходе дебатов в Палате лордов в 1948 году предложил расширить применение смертной казни вместо того, чтоб упразднить ее. Этот тип видных церковников постоянно выказывал величайшее уважение к мудрости светских повелителей закона.
В не столь отдаленное время полицейские власти оказали мощную поддержку противникам отмены смертной казни. Полиция занимает передовые позиции в борьбе против преступников. Ей приходится подвергаться постоянным опасностям, причем за жалованье, не соответствующее их серьезности; она должна демонстрировать хладнокровие перед лицом угроз и бесконечных провокаций. В этих условиях она, естественно, полагает, что любое смягчение законодательства сделает ее задачу еще более трудноисполнимой. Если, следовательно, рассматривать корпоративное мнение полиции, можно заметить, что оно заключается в слепой вере в действенность смертной казни, как устрашающего примера, так и репрессии самой по себе. Она верит в это с такой же убежденностью, как брассисты — в пользу пива для здоровья, как винокуры — в то, что стаканчик никому никогда не повредит, и она в это верит несмотря ни на какие аргументы и факты.
Сто лет тому назад, в июле 1856 года, был назначен комитет «для исследования процедур, предназначенных в настоящее время для исполнения смертных приговоров», главная задача которого заключалась, однако же, в том, чтобы рассмотреть, должны ли казни осуществляться публично. Среди призванных свидетелей был заслушан и инспектор полиции в отставке, Джон Хейнз. Его свидетельство следует привести полностью именно в силу содержащихся в нем противоречий, — противоречий весьма поучительных для того, кто хочет познакомиться с менталитетом именно этой группы.
В. — Желаете ли вы изложить Комитету ваше впечатление на предмет того, каково воздействие, производимое ныне применяемыми для исполнения смертной казни процедурами?
О. — Я полагаю, что в общем и целом они оказывают превосходное воздействие на публику.
В. — Не будете ли вы любезны рассказать Комитету, какого рода превосходное воздействие оказывается на тех, кто присутствует при казни?
О. — Я полагаю, что это отвращает их от совершения преступлений.
В. — Каким образом это отвращает их?
О. — Как бы ни были бесчувственны те, кто присутствует при публичной казни, я полагаю, что они все же ощущают ее воздействие. Никто не хочет, чтобы его повесили как собаку… Мое общее впечатление — эти зрелища дают превосходные результаты.
В. — Стало быть, вы полагаете, что желательно присутствие публики при казнях?
О. — Я так думаю. Я убежден… что публика, в общем и целом, не была бы довольна тем, что казни будут отныне недоступными для нее.
В. — Не объясните ли вы нам, что значит слово «довольна»? Довольна чем?
О. — Многие полагают, что, если смертные приговоры не приводить в исполнение публично, правильный ход дел мог бы быть нарушен.
