Артур Кёстлер - Размышления о виселице
Проницательность и психологический нюх Лорда Правосудия на предмет эффективности телесных наказаний подверглись проверке в следующих обстоятельствах. 4 декабря 1952 года два брата, семнадцати и четырнадцати лет от роду, предстали перед ним, обвиненные в грабеже, сопряженном с насилием. У них уже были неприятности с правосудием, и они трижды были осуждены условно. Старшего лорд Годдард отправил в тюрьму, а младшего — в исправительный дом. Он прокомментировал дело следующим образом:
«Хорошенькая лоза пошла бы им на пользу. Что им нужно — чтоб кто-то всыпал им как следует и отбил у них охоту приниматься за старое. Но я подозреваю, что по воспитанию это испорченные дети, которых каждый вечер закутывают в одеяло».
Эти комментарии получили широкое распространение в прессе. Человеколюбивая лига провела исследование данного случая и обнаружила, что отец обоих мальчиков ранее был главным сержантом гвардейских гренадеров и ревностным приверженцем телесных наказаний. Прежде он пытался привить своему сыну Дональду лучшие чувства с помощью частых взбучек. И когда мальчик после условного осуждения был помещен в закрытый пансион, он переехал поблизости и стал следить за тем, чтобы охранники подвергали его сына телесным наказаниям.
Судьи и права обвиняемого
Заключенным, которым угрожало обвинение, влекущее за собой смертную казнь, было разрешено брать для защиты адвоката только с 1836 года. В этом году законопроект, позволяющий этим заключенным пользоваться услугами адвоката, был дважды отклонен, прежде чем его в конце концов приняли.
Обвиненный в преступлении, которое влечет за собой применение смертной казни, лишь с 1898 года получил возможность давать показания в свою пользу в ходе процесса. Для того, чтобы принять законопроект, дающий это позволение, потребовалось пятнадцать лет. Лорды-судьи в большинстве своем воспротивились ему, и Лорд Правосудия Коллинз заявил, что речь идет о «форменном злодеянии»: возможность, предоставляемая судьям для того, чтобы задавать вопросы непосредственно обвиняемому, «должна поколебать доверие, какое тот только может питать к безусловной беспристрастности судьи». Этот аргумент был в точности противоположен возражению, выдвинутому против попытки разрешить таким обвиненным пользоваться защитой; и утверждалось, что на самом деле защитник не нужен, поскольку судья не беспристрастен, он «лучший друг обвиняемого».
Судьи выказали ту же решимость и в сопротивлении созданию апелляционного уголовного суда, которое им удалось отсрочить на семьдесят лет.
В течение этого срока дело рассматривалось в парламенте не менее двадцати восьми раз.
Прежде чем был создан этот апелляционный суд (1907 г.), не существовало инстанции, куда несправедливо осужденный человек мог бы подать кассационную жалобу. Его единственным упованием было королевское милосердие. Королевская комиссия 1866 года изучила вопрос, но четыре судьи, дававшие ей показания, были единодушны в противодействии этой мере, заявляя, что ее единственным результатом будет «беспокойство для истцов», что апелляционный суд «не есть нечто естественное» и что «в Англии, по нашему мнению, нету лиц, осужденных иначе, нежели на основании совершенно ясных доказательств».
Сорок лет спустя, в ходе дебатов 1907 года, Лорд Правосудия лорд Элверстоун еще раз выступил против того, что он считал опасным новшеством, под предлогом «своего глубокого убеждения, что предложенные перемены имели бы результатом упразднение ответственности присяжных» и что речь шла о «первой попытке провести подобную меру в уголовном законодательстве, что влекло бы за собой тяжкую опасность для невиновных лиц». Лорд-канцлер лорд Хэлсбери поддержал его в таких выражениях:
«Вы не должны забывать, что здесь вы имеете дело с экспертами, обладающими длительным опытом в своем деле… Я не понимаю, почему законодательство страны в том, что касается такой тяжелейшей проблемы, как уголовный закон, могло бы меняться тем или другим способом, под предлогом, что полностью безответственным лицам заблагорассудилось утверждать, будто они обладают в сем предмете более обширными сведениями, нежели судьи Ее Величества».
Эксперты пророчествовали, что введение апелляционного уголовного суда значило бы по крайней мере пять тысяч дел в год и что оно обошлось бы налогоплательщику в «астрономические суммы». Как обычно, они ошибались. Самое большое число апелляций пришлось на 1910 год — семьсот десять; а что касается астрономических сумм, то они простерлись до тринадцати тысяч фунтов стерлингов в год.
Доктрина максимальной суровости
Когда лорд Годдард заявил перед членами Королевской комиссии, что, по его мнению, следовало бы оказывать такое благодеяние, как условное осуждение, как можно меньшему числу лиц и что было бы «совершенным бедствием», если бы всякое прошение о помиловании, представленное судом присяжных, автоматически влекло бы за собой соответствующее решение Министерства внутренних дел, он поступал так не потому, что отличался особой жестокостью. Но дилемма, с которой он столкнулся, практически так же стара, как смертная казнь сама по себе, и его ответ на эту дилемму был таким же, к какому так или иначе вынужденно приходили все защитники смертной казни. Вот в чем она заключается: когда общественный прогресс опережает развитие законодательства, так что предлагаемые последним наказания кажутся общественному мнению непомерно суровыми, присяжные начинают колебаться, прежде чем вынести вердикт о виновности. Условное наказание и помилование, вместо того чтобы служить проявлениями исключительного милосердия, становятся правилом. И вот в результате этого лишь незначительная доля приговоров приводится в исполнение, а угроза для преступника, которая в них заключается, утрачивает силу. Есть лишь два способа выйти из этого противоречия: либо приблизить законодательство к духу времени и, смягчая суровость законов, сделать так, чтобы «кара соответствовала преступлению», либо одновременно усилить как устрашающий фактор и его угрозу, так и строгость в исполнении законодательства.
Первое решение было сформулировано еще в 1764 году итальянским гуманистом и реформатором Чезаре Беккариа, и как раз оно стало тем принципом, который был положен в основу законодательной реформы в Европе в эпоху Просвещения. Беккариа учил, что единственная цель наказания — защита общества и что эта защита не может быть достигнута устрашением, поскольку в той же степени, в какой более жестокими становятся наказания, «черствеют человеческие умы, приноравливаясь, как флюиды, к тем предметам, которые их окружают». Устрашение подчиняется собственному закону силы воздействия: в ту эпоху, когда в ходу исключительные меры наказания, виселица не более пугает людей, чем тюрьма при более мягком правлении. Кроме того, законодательное варварство становится варварством всеобщим, «тот же дух жестокости, который руководствует рукою законодателя, руководствует также и рукою отцеубийцы и разбойника».
Беккариа понял, что «суровость порождает безнаказанность» в силу того, что люди проявляют колебания, когда им предстоит наложить на себе подобных наказания, предусмотренные бесчеловечными законами. Таким образом, исключительные наказания не столь эффективны в предупреждении преступности, как умеренные, коль скоро эти последние налагаются без промедления и без колебаний. Слишком суровое законодательство не только морально уязвимо, оно противодействует достижению своих собственных целей. В то же время законодательство умеренное, предполагающее плавную шкалу наказаний в соответствии с проступками, которые оно должно карать, когда оно осуществляется администрацией, действующей быстро и спокойно, — такое законодательство одновременно и более человечно, и более эффективно.
Этот принцип можно было бы назвать принципом «минимального и эффективного возмездия». Я уже упоминал, какое влияние было оказано учением Беккариа на всю Европу, от России до Италии и от Швеции до Франции. Наверное, нет ни одного гуманиста после Эразма, кто, не будучи связан с каким-либо политическим или религиозным движением, оказал бы столь глубокое воздействие на европейскую мысль.
Можно было бы предположить, что Англия, сильная своей великой демократической и либеральной традицией, окажется страной, в наивысшей степени способной воспринять новое учение. Однако в течение целого столетия Англия плыла против течения и продолжает это делать до сих пор. Я указывал некоторые причины такого порядка вещей: индустриальную революцию, недоверие к авторитету полиции. Но основной была признанная монополия «четвертой власти» в законодательной области. В других местах подобной монополии нигде не существовало: законы были кодифицированы, судьи худо-бедно их применяли, но не имели права их творить. Уголовное законодательство на континенте отражало социальные процессы того времени. Только Англия позволяла руководить собой узкому сословию самозваных экспертов, которые, подобно средневековым алхимикам, жили в одиночестве в таинственном мире, сотканном из секретных формул, с мыслями, обращенными к прошлому и непроницаемыми для внешних изменений, в полном невежестве относительно того, что могло возникнуть вне их замкнутого мирка.
