Роман Редлих - Сталинщина как духовный феномен
Говоря так, мы отнюдь не имеем в виду субъективные представления и убеждения правящей олигархии. Мы охотно готовы признать, что «люди в Кремле» совершенно искренне считают себя марксистами-ленинцами, если, конечно, они вообще способны к искренности. Больше того, мы готовы согласиться и с тем, что современный сталинизм, со всеми его фикциями и всей его неукротимой волей к порабощению, в потенции содержится уже в «Коммунистическом манифесте» Маркса и Энгельса, хотя не можем, конечно, не видеть, что «Коммунистический манифест», точно так же, в потенции содержит и многое другое, совершенно отброшенное ленинизмом и сталинизмом.
Субъективные переживания его руководителей суть лишь различные у разных лиц субъективные преломления объективной сущности сталинизма. Эта сущность, как мы увидим ниже, вовсе и не нуждается в теоретическом выражении и вообще исключает самую возможность подлинного убеждения, подменяя его сознательной ложью и бессознательным самообманом.
Однажды вступив на путь фикционализма, советские вожди приучили себя никогда не снимать масок. Эти маски приросли к ним, в результате, настолько прочно, что снять их они теперь не могут даже наедине сами с собой. И надо полагать, что за Этими масками скрываются уже не живые лица, а голая сущность. Во главе большевизма, в конечном счете, даже не Сталин, поскольку он все же живой человек, а нечто безликое и безличное, некий невоплощенный и невоплотимый аноним.
Возможно, что «люди в Кремле», в конце концов, не ведают, что творят. Еще возможнее, что они обманывают себя еще страшнее и глубже, чем других.
Процесс образования эзотерического ядра в коммунизме или, если хотите, процесс самораскрытия его природы, осознавался коммунистами только в более или менее самообманных формах. Отстраивая систему активной несвободы, они сами оказались ее пленниками. Уничтожая свободу других они уничтожали и свою собственную свободу. Навязывая другим мифы и фикции, они тем самым лишали себя возможности осознания того, что за ними скрывается. Обманывая других, они должны были обмануть и обманули себя. Мысли и убеждения, которые, может быть, и принимаются ими за действительные причины и основания их поступков, не есть эти причины и основания. Описывая развитие большевизма, мы должны постоянно иметь это в виду.
Члены КПСС сталинского времени, включая и руководящую верхушку, очень мало имеют общего с большевиками начала этого века. Те считали себя марксистами. Марксизм, который они исповедовали, представлял собой сочетание противоречивейших элементов. Это было, прежде всего, убеждение, согласно которому развитие производительных сил и классовая борьба пролетариата должны неизбежно привести человечество к социализму, что Маркс, якобы, научно предвидел и обосновал. Б противоречии со строгим детерминизмом марксизма, с отрицанием свободы воли в нем звучал, однако, призыв к освобождению человека. Коммунистический строй представлялся марксистам как заключительный аккорд истории человечества, как царство свободы, величайшего материального благополучия, безгосу-дарственного состояния и нравственного совершенства человеческого рода. С Этой верой в земной рай марксисты соединяли моральный пафос, страстное сочувствие угнетенным и волю к их освобождению. Это было некритическим сочетанием наукообразной доктрины, чуждой всякому нравственному началу (ибо нравственность, согласно первоначальному марксизму, не более, как изменчивое и многообразное отражение в сознании людей их экономических отношений) и нравственного пафоса социальной справедливости.
Путь к социализму первым большевикам не представлялся трудным. Трудности, которые они предвидели, сводились к препятствиям, воздвигаемым капиталистами. После победы над капиталом и установления диктатуры пролетариата эти трудности исчезали и начиналось триумфальное шествие человечества, возглавляемого пролетариатом, к социализму «семимильными шагами». И если, в представлении тогдашних большевиков, по установлении диктатуры пролетариата и придется прибегать к насилию против разбитых эксплуататорских классов, то классы эксплуатируемых прильнут к кубку счастья, и для них начнется вечный день с незаходящим солнцем. И власть, и диктатура, и связанный с нею террор первоначально представлялись только средствами, поставленными на службу несомненно прекрасной цели. Все они были для революционных социал-демократов ценностями служебными, а высшей ценностью представлялось всечеловеческое счастье и социальная справедливость. Для достижения этой ценности заранее признавалось допустимым некоторое насилие, более того, некоторое нарушение нравственных норм.
Среди большевиков, психика которых не лишена была и реалистических черт, находились люди, которые сомневались в правильности только что приведенной идиллической концепции. Они подозревали, что трудности не исчезнут, а только начнутся после «экспроприации экспроприаторов», что психология пролетария не такая уж стопроцентно социалистическая, что ее переделка на социалистический лад будет делом нелегким, что социалистическое воспитание потребует применения насилия и против пролетариев, не говоря об остальном человечестве. Самый социализм представлялся им не раем земным, а суровой школой, которую длительное время должно будет проходить человечество. И оправдан социализм был в их глазах не присущими ему началами социальной справедливости, а неизбежностью его наступления в силу законов исторического развития.
Но и для людей этого типа власть отнюдь не являлась еще верховной ценностью, а только средством. Верховной ценностью оставалось всечеловеческое счастье в форме коммунистического общества.
Впрочем, последняя разновидность большевистского мировоззрения уже не нашла отражения в партийной литературе. Она осталась только настроением, выражавшимся от случая к случаю в разговорах, интимных письмах, дневниках и не подверглась теоретическому оформлению.
Глубокое изменение психологии большевиков произошло после захвата ими власти и первых лет социалистической диктатуры в России. Утопические элементы их мировоззрения обнаружили полную свою несостоятельность. Это подчеркивалось тем обстоятельством, что согласно марксистской теории из стран Европы Россия была наименее всех подготовлена к социалистическому эксперименту, и социализм в ней приобретал такие формы, что терял последние остатки сходства с социализмом, который с таким жаром проповедовали герои революционного подполья. История поставила перед большевиками суровую дилемму: либо капитулировать и уступить власть «реставраторам капитализма», либо «строить социализм в одной стране», зная заведомо, что этот социализм ничего общего не имеет и не может иметь с чаемым социалистическим раем и что строить его придется на костях народных и в отчаянной борьбе с народом.
И этот социализм не только оказался лишенным того нравственного содержания, которое ему приписывали утописты, он, кроме того, стал явлением, несомненно, искусственным и лишенным всех черт исторической необходимости. Ленин и тогдашние руководители большевизма, надо полагать, поняли это достаточно ясно.
Между ними возник раскол. Одни высказывались за отказ от диктатуры, за коалицию с «буржуазными» элементами страны, за освобождение крестьянского хозяйства от социалистических пут. Другие за ультра-насильственное и кровавое (иным оно быть не могло) «построение социализма в одной стране». Вторые истребили первых и провели сплошную коллективизацию, что означало величайшее насилие, осуществленное ничтожным меньшинством над огромным народом. Строить свой социализм большевики могли только в войне с собственным народом. То, что могло дать им победу в этой войне, могло быть только техникой властвования.
Вопросы принудительного властвования приобрели центральное значение в сознании большевиков. Организовать аппарат власти самым совершенным образом, умело его использовать, беречь его, совершенствовать его, укреплять его всеми возможными способами стало важнейшей, насущнейшей их задачей. Средство, которое должно было служить высшей цели по мере осознания нереальности и недостижимости зтой цели, само стало целью. Сталинское понимание социализма есть понимание его, как средства для поддержания власти, точнее, как формы абсолютного властвования. Это глубочайшим образом искажает его природу, сообщает ему глубоко служебные черты, из ранга высшей цели и ценности низводит его в ранг формы и средства. Пропасть отделяет современных большевиков от большевиков времени второго и даже третьего съезда РСДРП.
Если бы большевики смогли признать происшедшую с ними перемену, если бы они смогли назвать вещи их именами, они не нуждались бы ни в мифах, ни в фикциях. Но они не могут и не смеют сделать этого, ибо это значило бы обречь своё дело на заведомую неудачу. И потому целый ряд понятий, уже совершенно мертвых, продолжает жить призрачной официальной жизнью. Жизнь в Советском Союзе проникнута насквозь иллюзиями и фикциями. И это отнюдь не безобидные фикции, требующие только условного признания, вроде тех нескольких зернышек фимиама, которые поздние римляне продолжали сжигать перед статуями богов, в которых давно уже больше не верили. Ибо фикции Эти не орнамент, не пережиток, а весьма действенное средство, которое призвано служить укреплению подлинной верховной ценности сталинизма — власти. А так как Эта верховная ценность исповедуется эзотерически и никогда не называется по имени, то и культ её запечатлен чертами глубокого лицемерия. Лицемерие же неизбежно ведет к усилению жестокости культа.
