Василий Белов - Когда воскреснет Россия?
Приходилось часами играть на комарах, причем одно и то же. Дома-то я мог подбирать и «Катюшу», и «По военной дороге», и другие песни, услышанные в детском садике с патефона. Помню, как прекрасно пели женщины на пивных праздниках старые песни. Дух захватывало. Я их, этих женщин, давно умерших, и сейчас вижу, как живых, могу назвать их имена и фамилии. Они имелись в каждой деревне, а деревень-то было семь в одном нашем колхозе. Но ведь в пивные праздники люди ходили в гости за десять-пятнадцать верст. Ходили и пели, несмотря на войну, голод и гибель родных людей на фронтах…
Хорошо помню: любил играть и на гармошке, и на балалайке. Когда уехал в ФЗО и попал на станцию Вохтога, сразу же начал учить ноты, играя в самодеятельном оркестре на домре. Научился играть «Во поле березонька», «Эй, ухнем!» и еще что-то. Не доучился, ноты не освоил как следует. Уехал в Ярославль, так как в Вохтоге не было вечерней школы, где можно было получить наконец аттестат зрелости, чтобы поступить в институт…
Еще помнится, как брат Юрий, служивший срочную танкистом, прислал нам в Тимониху ламповый батарейный приемник. Мы всей семьей и с соседями слушали настоящее радио. (Не то что мое, детекторное.) Слушали и Русланову, и Лемешева, и Шаляпина.
В 1948 году поступал я в Вологодское музучилище. Дежурный преподаватель на стук проверил мой слух, заставил голосом включаться в звучание рояля. Он сказал, что слух у меня есть. Я, счастливый, уехал на станцию Пундугу, чтобы дома, в деревне, нетерпеливо ждать приемных экзаменов. Увы, на приемных экзаменах я провалился. (Или меня провалили?) Перед целым синклитом в 20–25 человек меня попросили спеть. Но что мог спеть пятнадцатилетний мальчишка, да еще перед такой аудиторией?
Они решили, что я не гожусь для училища. Не помню, как я приехал на станцию Пундугу, как пешком еще раз протопал 45 километров. Я разрыдался, когда мать открыла мне ворота отцовского дома. (Самого отца в живых уже не было, он лежал в Смоленской земле.)
Теперь, спустя много лет, я уже не рыдаю, как тогда. Лишь недавно я понял, почему не мог петь молитву в Андреевском храме. Понял после чтения книги В.И. Мартынова «Пение, игра и молитва». Автор, полемизируя с Иакимом Кореневым, пишет: «В процессе молитвы сознание должно превратиться в чистый белый лист, на котором Бог смог бы начертать знаки своего присутствия, преображающие обыденное сознание в сознание обожженное. Для того чтобы воспринять эти божественные знаки, сознание должно освободиться от всех образов и представлений, от всего умодосягаемого…» Автор книги определенно и жестко отделяет песню, считая ее игрой, от молитвы, приводящей к совсем иному общению. «Кто любит мир, в том нет любви Отчей», — цитирует он Иоанна Богослова. Одно дело игра (песня), иное дело молитва. Лишь с этих позиций надо подходить к пению и русскому мелосу, безжалостно разрушаемому всеми, кому не лень. Разницу эту я интуитивно почуял очень давно, но осмыслил ее совсем недавно.
Надеюсь, читателю теперь понятно, отчего я не смог петь в храме символ веры. Я был, увы, атеистом… Православная церковь, несмотря на жестокие гонения, все-таки сохранила свои молитвы. Но сберегла ли свои древние традиции русская песня? Нам представляется, что нет, не сберегла. Ни по количеству, ни по качеству. Впрочем, количество-то в песенной культуре народа нынче отнюдь не страдает, хотя братья Киреевские собрали народных песен значительно больше, чем нынешние собиратели. Но особенно пострадало качество нынешней песенной народной культуры. И по словам, и по мелодиям. Причин этого не одна, не две, а несть числа. Мы различаем среди этих причин злонамеренные и незлонамеренные.
Порядочно разложению народной песни посодействовало кино. Народ брал из него все подряд: и дурное, и хорошее. Подражали и гениальным певцам, вроде Лемешева, и средним, вроде Бунчикова, и совсем дурным. И словам, и мелодиям.
Народные песни по радио звучали чаще, чем в кино, однако со временем и их стало меньше. С каждым годом репертуар намеренно сокращался. Интернационализм есть интернационализм. Власть, правда, допускала некоторые послабления: народные песни, родственные русскому мелосу, например, песни украинские и белорусские, звучали чуть почаще.
Поощрялись, далее и слишком, народные песни других союзных республик, но активная пропаганда древних русских мелодий активно же и преследовалась.
Некоторый всплеск интереса к русским песням произошел у новых композиторов во время Великой Отечественной войны, но было уже поздно. Песни, упоминаемые братьями Киреевскими, канули в Лету. И хотя ни слова, ни мелодии уже невозможно было восстановить, кое-какое оживление во время войны все же произошло. Песни на слова Исаковского и Фатьянова служили в Великую Отечественную войну нашей общей победе.
* * *Миг выткал пелену, видение темня,
Но некая свирель томит с тех пор меня.
Я видел звука лик и музыку постиг,
Даря уста цветку, без ваших ржавых книг.
Говоря о композиторе Гаврилине, мы, к сожалению, не можем утверждать, что он стал классиком еще при жизни, как это произошло со Свиридовым.
Сравнивать двух композиторов, причем знавших друг друга при жизни, мы имеем право. Корректно ли сравнивать их по таланту? (Опять корреляция, как теперь выражаются.) Да, по нашим понятиям, сравнивать можно. Хотя бы: кто из них работал больше и плодотворней? Ведь буквально все в мире взаимосвязано: и виды искусств коррелятивны, и все друг на друга влияет — или подсобляет друг дружке, или вредит. Прошлое и будущее, религиозное и безбожное, любовь и ненависть, война и мир. Все неразрывно.
И только Бог соединяет воедино все и вся. Вера же дает человеку свободу и способность распутывать сложнейшие клубки противоречивых понятий. Я познал это на себе, хотя и с ужасным опозданием. Вся моя семидесятилетняя жизнь, все мои ошибки и счастливые события подтверждают справедливость мысли о вере. Провидение допустило меня к знакомству и даже к дружбе с такими людьми, которые остались для меня живыми, будучи и покойниками. Яшин, Федор Абрамов, Владимир Солоухин, Евгений Носов, Николай Рубцов, Василий Шукшин, Анатолий Передреев. Из музыкантов называю Георгия Свиридова и Валерия Гаврилина, из среды художников — Николая Третьякова.
Эти люди были моими друзьями. Судьба подарила радость и счастье общаться с ними, встречаться, иногда и бражничать. Не может быть, чтобы это было напрасно, без вмешательства высших небесных сил. Вот почему говорю в этой главке про знакомство с Георгием Васильевичем Свиридовым — гениальным композитором. Божественные звуки свиридовских произведений ассоциируются для меня с русскими народными песнями, слышанными в раннем детстве. Более того, моя личная судьба связана с песней «Услышь меня, хорошая» из свиридовского так называемого «слободского цикла». То есть Свиридов проникал в мою душу задолго и до Гаврилина, задолго до личного знакомства с Георгием Васильевичем. Помнится, слушал свиридовскую музыку на слова моего земляка Сергея Орлова. Пелось широко и проникновенно про двух танкистов-однополчан, как они запели при встрече в Кич-Городке, в сельской чайной… Песня эта, свиридовская, и сейчас звучит в моем сердце, хотя было это очень давно. Затем услышал я потрясшую меня свиридовскую музыку к кинофильму по пушкинской повести «Метель».
Конечно, после знакомства с вологжанином Гаврилиным интерес к Свиридову удвоился, появился у меня и телефон, и адрес Георгия Васильевича, но я стеснялся звонить ему, приезжая в столицу. Только после того, как в зале Московской консерватории сам пожал его сухую жилистую руку, осмелился звонить. И только после того, как работник издательства «Молодая гвардия» Юрий Селезнев свозил меня однажды на дачу к Свиридову, я совсем осмелел и даже написал композитору письмо.
* * *Вспомни, читатель, какое звучит отчаяние в гаврилинских звуках, в таких песенных заклинаниях: «Простите, простите, простите меня!» Мороз по коже.
Человек с миром прощается, прощается со всеми, со всеми дорогими ему людьми, прощается, да еще и просит: «Забудьте, забудьте, забудьте меня…»
О, сколько боли, сколько тоски в этих словах и звуках, слившихся с такими словами! Невыразимо прочное слияние слов и музыки, доказательство полнейшей искренности и поэта, и музыканта, объединенных в одном лице. Это и есть Валерий Александрович Гаврилин!
И хочется плакать, потому что жаль, потому что нет его, потому что все мы живы, а Валерия-то нет… Но ведь нет ни Глинки, ни Мусоргского, нет ни Тютчева, ни Пушкина, ни Шаляпина нет, ни Саврасова… А почему все-таки все они есть? Все присутствуют в нашей жизни, присутствуют они, присутствует и Коля Рубцов, и Валера Гаврилин. Чем еще убедить в этом неверующего человека, кроме их достоверного духовного присутствия?
