Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны
Во второй строфе «народный вождь» уже не Керенский, это – Ленин. Теперь он не «октябрьский временщик», а «народный вождь», взваливший на себя роковое бремя власти – сумрачное, неизвестно что сулящее бремя, невыносимо тяжкое, гнетущее[35].
Это «роковое бремя, которое в слезах народный вождь берет», тоже может быть прокомментировано наблюдением Покровского:
«Тут-то и обнаруживалось, – пишет он, – что уже не они ‹большевики. – Я. Г.› ведут за собой массы, а массы гонят их. Они имеют успех, пока зовут к разрушению, экспроприациям, конфискациям и т. д., но решительно утрачивают всякую власть, когда осмеливаются погладить против шерсти: недвусмысленное рычание по их собственному адресу являлось ответом на их призыв к порядку. И они оставляли свои попытки и бросались на старый путь социального неистовства, озлобленного науськивания и бессудных расправ»[36].
Теперь, через много лет, имея возможность окинуть взглядом картину событий в ее хотя бы относительной полноте, мы понимаем, что Покровский был не вполне прав. В реальном процессе сочеталось и то, и другое – и стихийная инициатива мятежных масс, толкавшая новую власть к самым безоглядным действиям, и железная направляющая воля стремительно созданной структуры контроля и военного управления, способная силой оружия погасить слишком опасную инициативу.
Но в любом случае бремя власти, принятой Лениным, оказалось мучительным и смертельно опасным. Мандельштам видел это и готов был уважать мужество и решимость.
Корабль времени, корабль заканчивающейся эпохи тонет. Наступает новая смутная эпоха. И финал:
Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи…[37]
Подобный взгляд основан был не на фатализме, но на попытке найти исторически рациональное зерно в разворачивающемся гигантском эксперименте. Изгоев, настроенный резко антибольшевистски, говорил:
«Большевики в сравнении с другими русскими социалистами должны быть поставлены на значительную высшую ступень. Эти люди имели, наконец, мужество осуществить свои идеи в жизни. Они показали социализм в осуществлении. ‹Изгоев, разумеется, имеет в виду военный коммунизм. – Я. Г.› Иным он быть не мог. Иных результатов ждать от него нельзя. Урок получился страшный, но, может быть, иного пути к нашему оздоровлению не было»[38].
Мандельштам, следуя завету Пушкина, пытается «взглянуть на трагедию взглядом Шекспира», т. е. крупно, прощая истории ее жестокость ради возможного в будущем благого результата. До конца двадцатых годов, до отчаянной «Четвертой прозы» Мандельштам старался следовать этой установке.
Ахматова выбрала иной путь, хотя их близкая дружба и взаимное понимание с Мандельштамом сохранились до конца…
К 1918 году Россия была психологически готова к террору и гражданской войне. Разумеется, процесс этот уходил глубоко в прошлое, и массовое братоубийство подготовлялось, в частности, духовным расколом нации при Петре I, нарастающим от столетия к столетию социальным антагонизмом, духовной разъединенностью социально-политических групп, нецельностью индивидуального и общественного знания. Но были ближние – вулканические – причины.
30 ноября 1917 года знаменитый впоследствии автор «Цусимы» Новиков-Прибой опубликовал в правоэсеровской газете «Земля и воля» очерк «Озверели» – об ужасающей по жестокости расправе крестьян с шайкой дезертиров. Заканчивался очерк так:
«Неслыханная война, которую мы ведем четвертый год, эта ужасная кровавая бойня, очевидно, не могла не отразиться на человеческой психике. Люди окончательно озверели, точно отравленные ядом жестокости и насилия. Страшно становится жить».
Это писал военный моряк, человек, знающий войну. Что же мог чувствовать интеллигент ахматовского круга, дыша этим убийственным воздухом?
Новиков-Прибой ошибался. В ноябре 1917 года люди озверели еще не окончательно. Все еще было впереди. И те, кто унаследовал от Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского дар предвидения, знали это. «Вы поздно поймете…» – горько скажет в 1921 году Пастернак. В первых же судорожных ударах красного террора Ахматова, Федотов, Степун услышали колокол будущих катастроф, потому что самопроизвольно рвущийся в будущее поток вынес на поверхность идеи внечеловеческие, античеловеческие. Человеческая личность, и так-то мало ценимая в царской России, теперь приобретала ценность отрицательную – уничтожение конкретного человека превратилось из мучительного средства в высокую цель, а палачество – из страшной обязанности в почетную профессию.
То, что я постоянно говорю о красном терроре, отнюдь не означает, что в годы гражданской войны не было террора белого. Он был, и принимал весьма свирепые формы. Достаточно почитать письма и дневники Короленко, мемуары генералов Врангеля, Шкуро… Но белый террор, во-первых, не касался столиц и потому не был в поле зрения наших героев, а во-вторых, не имел тех до сего дня идущих последствий, какие имел террор красный. Вообще же террор – весь, всеми противоборствующими группировками и группами осуществлявшийся, – подлежит беспристрастному (но отнюдь не безоценочному) изучению на основе анализа всего комплекса источников – от официальных до самых приватных. Изучение террора 1918–1921 годов во всех его аспектах – статистическом, социально-психологическом, индивидуально-психологическом, историческом – даст нам ключ к пониманию многого в «советском человеке» как явлении…
В послереволюционном хаосе трудно найти прямые истоки террора и определить момент, с которого он стал неотвратим. Но можно выявить хотя бы условный рубеж, за коим большая кровь оказалась неизбежна. В ночь с 5 на 6 января 1918 года было разогнано Учредительное собрание, а перед этим подавлены попытки уличных демонстраций в его поддержку.
Горький, свидетель событий, писал в «Новой жизни» от 11 января 1918 года:
«5-го января 1918 года безоружная петербургская демократия – рабочие, служащие – мирно манифестировала в честь Учредительного собрания.
Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного собрания – политического органа, который дал бы всей демократии русской возможность свободно выразить свою волю. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов, десятки тысяч рабочих и крестьян. На жертвенник этой священной идеи пролиты реки крови – и вот “народные комиссары” приказали расстрелять демократию, которая манифестировала в честь этой идеи. Напомню, что многие из “народных комиссаров” сами на протяжении всей политической деятельности своей внушали рабочим массам необходимость борьбы за созыв Учредительного собрания. “Правда” лжет, когда она пишет, что манифестация 5 января была организована буржуями, банкирами и т. д. и что к Таврическому дворцу шли именно “буржуи” и “калединцы”.
“Правда” лжет, – она прекрасно знает, что “буржуям” нечему радоваться по поводу открытия Учредительного собрания, им нечего делать в среде 246 социалистов одной партии и 140 – большевиков.
“Правда” знает, что в манифестации принимали участие рабочие Обуховского, Патронного и других заводов, что под красными знаменами российской с.-д. партии к Таврическому шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов.
Именно этих рабочих и расстреливали, и сколько бы ни лгала “Правда”, она не скроет позорного факта.
“Буржуи”, может быть, радовались, когда они видели, как солдаты и красная гвардия вырывают революционные знамена из рук рабочих, топчут их ногами и жгут на кострах. Но возможно, что и это приятное зрелище уже не радовало всех “буржуев”, ибо ведь и среди них есть честные люди, искренне любящие свой народ, свою страну.
Одним из таких был Андрей Иванович Шингарев, подло убитый какими-то зверьми.
Итак, 5 января расстреливали рабочих Петрограда, безоружных. Расстреливали без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы.
И точно так же, как 9 января 1905 года, люди, не потерявшие совесть и разум, спрашивали стрелявших:
– Что вы делаете, идиоты? Ведь это свои идут! Видите – везде красные знамена, и нет ни одного плаката, враждебного рабочему классу, ни одного возгласа, враждебного вам!
И так же, как царские солдаты – убийцы по приказу, отвечают:
– Приказано! Нам приказано стрелять».
Историки могли бы скорректировать это описание, сказать, например, что большинство демонстрантов составляли все же не рабочие, а интеллигенция, что число убитых было сравнительно невелико – от 8 до 21 человека. Но нам в данном случае важна не адекватная картина событий, а восприятие расправы русским интеллигентом и, главное, тот факт, что расстрел 5 января 1918 года неизбежно соотносился с расстрелом 9 января 1905 года, и, стало быть, у значительной части либеральной интеллигенции возникло ясное ощущение, что на смену старому деспотизму грядет новый деспотизм. Ведь по свидетельству той же «Новой жизни» группа петроградских рабочих возложила на могилу жертв 5 января, похороненных на Преображенском кладбище рядом с жертвами 9 января, венок с надписью: «Жертвам произвола самодержцев из Смольного».
