Дмитрий Быков - Календарь. Разговоры о главном
…Спорить об Ахматовой мне приходилось много и со многими — я сам не вполне отдаю себе отчет в причинах стойкой и ранней привязанности к ней; в принципе мне никогда не нравилось ницшеанство, особенно в лирике, и принцип «человек как повод» тоже не особенно меня устраивает, особенно когда этим поводом становлюсь я сам. Думаю, заочная симпатия, чтобы не сказать любовь, диктуется одним предположением: Ахматова была из числа людей, которым можно рассказать о себе все и которые найдут единственно нужные слова. Мне всегда представлялось, что потолок человеческих способностей и, более того, высшая цель человека на земле — перемигнуться, обменяться словом в невыносимых обстоятельствах; и с Ахматовой такая форма контакта возможна, даже оптимальна. Она из тех мандельштамовских женщин, «сырой земле родных», у которой хватает сил приветствовать рожденных и сопровождать умерших; для этого ведь тоже нужна сверхчеловечность — ибо равенство с жизнью и смертью обычному человеку не под силу, он слишком внутри процесса. Ахматова из тех истинно советских сверхгероинь, которых не отпугивает грязь, не смущает смерть, которые все брошенные в них камни оправляют и носят с исключительным достоинством; Ахматова — идеальный собеседник для отчаявшихся, не утешающий (да это чаще всего и бессмысленно), но демонстрирующий ту высоту духа, в присутствии которой все легко и переносимо. Ей, безусловно, не было дела до большинства партнеров, героев романов, до всех ее спутников, зачастую многолетних, — но до случайного попутчика, гостя, вагонного собеседника ей было дело, тому порукой множество встреч и единственно точных слов, которые она для таких людей находила. Попутчик для нее важней спутника, дальний дороже ближнего — и это тоже очень советское, и очень хорошее. Думаю, с Ахматовой было невыносимо жить, но поговорить с ней было большой радостью — почему она и становилась невольной исповедницей для множества назойливых собеседниц; однако не сказать, чтобы эта роль ее тяготила. Из тех, кто не был склонен к откровенности — как, например, Анна Саакянц, человек явно цветаевского и даже эфроновского склада, — она старалась вытащить личные истории, намеками или комплиментами спровоцировать на исповедь; это было ей нужно, конечно, не по причине низменного любопытства и даже не ради самолюбования, а потому, что это была, по сути, единственно доступная ей форма контакта. Есть люди, рожденные, как Горький, бесконечно рассказывать истории из своей жизни (Ахматова, впрочем, тоже это любила и почти не варьировала их — это называлось в ее обиходе «поставить пластинку»); есть рожденные для полемики, интеллигентского трепа, споров о словах, а есть прирожденные исповедницы; Ахматова умела слушать, потому что не любила откровенно говорить, да это и не входило в ее задачи. Такие, как она, призваны не приобретать, а отсекать новые и новые связи, а потому общение с людьми было для нее почти непреодолимой трудностью. Писать письма она не просто не любила, а не умела, объясняя это врожденной аграфией. Дружить с женщинами (с мужчинами не дружат) не умела тем более. Единственная подруга — Срезневская — была подругой больше на словах; думаю, более или менее откровенная дружба получалась только с Глебовой-Судейкиной, человеком сходных установок (весьма типичных, кстати, для Серебряного века — почему из этого Серебряного века и получился недолгий русский коммунизм).
При этом, конечно, Ахматова была лириком исключительной силы — именно силы, входящей в набор советских добродетелей и доминирующей в этом наборе. Музыкальность властная, доминирующая, безошибочно выбранные размеры, лаконизм, бесстрашие на грани бесстыдства — все это черты большого поэта; но ведь больших поэтов в XX веке было много. А вот поэтов, которые бы через всю жизнь пронесли великолепное презрение ко всему человеческому и жажду сверхчеловечности, тоску по герою, которого не бывает, и радостное приятие испытаний, которые совершенствуют нас, если не убивают, — в России единицы. В Испании я назвал бы гениального лирика Леона Фелипе, к которому Ахматова, прочитав «Дознание» в переводе Гелескула, на полном серьезе ревновала: «Это я должна была написать!» Он был, кстати, любимым поэтом другого сверхчеловека, тоже более или менее безразличного к окружающим, — Че Гевары. Фелипе мексиканского периода — после эмиграции — в этом смысле особенно показателен; презрение к жизни возведено у него в ту степень, когда собственное бытие вызывает лишь легкое, чуть брезгливое умиление, кажется случайностью, мелочью — думаю, Ахматова подписалась бы под одним из лучших его текстов:
«Эта жизнь моя — камешек легкий, словно ты. Словно ты, перелетный, словно ты, попавший под ноги сирота проезжей дороги; словно ты, певучий клубочек, бубенец дорог и обочин; словно ты, пилигрим, пылинка, никогда не мостивший рынка, никогда не венчавший замка; словно ты, неприметный камень, неприглядный для светлых залов, непригодный для смертных камер… словно ты, искатель удачи, вольный камешек, прах бродячий… словно ты, что рожден, быть может, для пращи, пастухом несомой… легкий камешек придорожный, неприкаянный, невесомый».
Вот что такое сверхчеловечность, а не всякие там бряцания национальностями или датами. Это все как раз — самая что ни на есть вонючая человечность; а сверхчеловек — камень, которому никто не нужен и который никогда не пойдет на строительство всякого рода замков. Сверхчеловек — не тот, кто говорит «хочу», а тот, кто в тюремной очереди говорит «могу».
И как хотите — настоящей поэзии без этого не бывает; поэтому в советское время она была возможна всему вопреки, а сейчас, за редчайшими исключениями, ахти.
2 июля
Родился Патрис Лумумба (1925)
КАТАКОКОМБЫ ЛУМУМБЫ
2 июля 1925 года в Катакокомбе (Бельгийское Конго) родился Патрис Лумумба. Восемьдесят пять лет — не критический возраст: глядишь, был бы жив — «и царствовал, но Бог судил иное».
В отношении Советского Союза особенно нагляден исторический бумеранг: страна погибла ровно от того, что пестовала и поддерживала. Двумя главными бедами постсоветской России оказались национализм и терроризм, с которыми советская власть продолжала заигрывать и в дряхлости. В области коммерциализации и отхода от кое-каких принципов — в частности, от большевистской аскезы, доходящей до ригоризма, — она смягчалась, привыкала ценить комфорт, разрешала художественные изыски и вообще давала надежды на конвергенцию с Западом, питаемые и умными людьми вроде Сахарова. Но в идеологии, особенно во внешней политике, эта престарелая комсомолка продолжала вести себя, как свобода на баррикадах, что и в молодости неприлично, а в старости вообще ни на что не похоже. Она заигрывала с самыми деструктивными и отвратительными силами — и эти самые силы погубили то, что от нее осталось, в полном соответствии с прекрасным рассказом Пелевина «Тхаги», где самый пылкий поклонник зла обречен достаться этому злу на обед.
Терроризм ужасно нравился советской власти, и не зря она публично лобзалась с Арафатом, на котором по любым людским меркам пробы ставить негде, как ни относись к борьбе палестинского народа, ныне совершенно скомпрометированной. Когда я в 2000 году спросил одного умного силовика — тогда такие водились, — откуда вдруг в России столько потенциальных террористов, и не только на Кавказе, а в самой что ни на есть глубинке, он пожал плечами: «Что вы хотите от страны, где сто лет святыми считались Засулич, Перовская, Халтурин?». С националистами было трудней, поскольку официально это не поощрялось, и даже родных почвенников слегка цукали, хоть и не так, как западников-либералов; но если речь заходила о так называемых национально-освободительных движениях, тут мы были двумя руками за. Тогдашним партбонзам — а также многим нынешним мечтателям — и в голову не приходило, что «национально-освободительный» — такой же оксюморон, как «демократический централизм» или «религиозный гуманизм». Национальное — о чем следовало бы помнить любым его адептам — никогда не освобождает: оно лишь сбрасывает сравнительно мягкий гнет, чтобы заменить его более жестким, окончательно бескомпромиссным. Поскольку даже имущественный ценз можно обмануть, раздав имение, а кровь и почву не отменишь.
Вся эта преамбула понадобилась лишь для того, чтобы установить прямую связь между культом Лумумбы в СССР и последующей судьбой этой страны-аббревиатуры, в которой скоро завелись как свои Ясиры, так и свои Патрисы. Я не склонен соглашаться с сегодняшними разоблачителями Лумумбы, видящими во всех его действиях исключительно личный мотив: и воровал-то он, и ни к чему, кроме личной власти, не стремился… Он был, конечно, не пряник, как и Че Гевара не Чиполлино (и не зря первая чегеваровская попытка экспорта революций была именно в Конго — крах этой операции вызвал у Че самую глубокую депрессию за всю жизнь; правда, случилось это уже через четыре года после смерти Лумумбы). Нет, я думаю, Лумумба был человек с идеями, храбрый, небездарный — «был он изящен, к тому ж поэт»: стихи то ли в некрасовском, то ли в надсоновском духе, на конголезский, конечно, лад — о мой черный страдающий брат, тебя эксплуатировали, жену твою насиловали, а тебе оставили только право плакать, но ничего, ничего! Мы сейчас покажем, кто истинный хозяин нашей униженной, но богатой земли! Однако идейность, как мы знаем, не индульгенция: кровожадность с принципами, конечно, лучше голого грабежа хотя бы потому, что идейный может передумать, а бандит — никогда; но по результатам идеологический погромщик даже опасней, поскольку у него есть шанс посмертно сделаться святым и послужить примером, «призывом гордым к свободе, к свету». Что и случилось с Лумумбой, не сделавшим за свою жизнь, надо признаться, почти ничего хорошего.
