Патрик Бьюкенен - Самоубийство сверхдержавы
Антиуйгурская политика Китая, пишет Карл Гершман, президент Национального фонда за демократию, «стимулирует переселение в регион этнических китайцев и призвана обеспечить их рабочими местами в западном Синьцзяне, тогда как безработных уйгуров, прежде всего молодых женщин, трудоустраивают на заводах Восточного Китая. Особое внимание к женщинам не случайно». Лидер уйгурской оппозиции в изгнании Ребийя Кадир говорит: «Мы уверены, что это делается властями для того, чтобы уничтожить нас как народ», поскольку китайцы «вырывают этих женщин из привычной среды как раз в возрасте, когда принято выходить замуж и обзаводиться детьми»{893}.
Пекин стремится обеспечить полный контроль над Внутренней Монголией, Маньчжурией, Синьцзяном и Тибетом, «подавляя» местное население многочисленными ханьскими переселенцами. Подобную тактику применял Сталин в странах Балтии: приезжие русские должны были ликвидировать культуру, язык и саму идентичность прибалтов. В июле 2010 года на первой полосе «Нью-Йорк таймс» появился репортаж из тибетской столицы Лхасы:
«Они прибывают новыми горными поездами – четыре состава в день, – преодолевая 1200 миль вдоль увенчанных снежными шапками вершин. Или приезжают на военных грузовиках, что взбираются под самую крышу мира.
Ханьские рабочие, инвесторы, коммерсанты, учителя и солдаты заполняют отдаленный Тибет. После вспышки насилия в регионе в 2008 году Китай твердо решил сделать Тибет богаче – и более китайским»{894}.
Потребность Пекина в подчеркивании этнической солидарности стала более насущной вследствие фактической смерти маоизма. При великом кормчем Китай провозгласил себя авангардом всемирной коммунистической революции и страной истинных коммунистов. В отличие от Советского Союза Хрущева и Брежнева, который утратил веру в утопию, Китай опирался на идеологическую идентичность. Нынешний Китай уже не обладает идеологией, способной объединить народ. В шестидесятую годовщину революции профессор Пекинского университета Чжан Мин сказал «Нью-Йорк таймс»: «В Китае не осталось идеологии».
«У правительства нет никакой идеологии. У народа нет никакой идеологии. Правительство сохраняет власть только потому, что уверяет: «Мы делаем вашу жизнь лучше каждый день. Мы гарантируем стабильность. И за нами сила». Пока они выполняют это обещание, все в порядке. Но что произойдет, когда они не смогут сдержать свое слово?»{895}
Отличный вопрос.
В распоряжении китайцев пять тысяч лет истории и гордости за свою страну, освобождение от европейского и японского владычества, возвышение до статуса мировой державы в двадцать первом столетии. Самое важное, что, хотя в стране нет единого языка, 90 процентов населения являются ханьскими китайцами – при этом 100 миллионов человек к этой национальности не принадлежат.
Что сохранит Китай, если начнутся смутные времена?
В шестидесятую годовщину триумфа Мао Майкл Уайнс писал, что в Китае «патриотизм служит опорой системы образования, граждан приучают отождествлять государство и отечество… и ни один современный китайский нарратив не имеет отношения к коммунистам и их правительству»{896}.
«Официальная идеология социализма и революционной борьбы против капиталистического угнетения по-прежнему преподается в университетах и в заводских цехах, однако она воспринимается как откровенная пропаганда – практически всеми, за исключением сокращающего числа убежденных коммунистов.
Историки и социологи говорят, что социалистическая идеология когда-то служила основой китайского патриотизма и веры в правительство. Как ни парадоксально, она погибла в результате реформ и открытия Китая, которое началось тридцать лет назад и обеспечило китайское экономическое чудо»{897}.
Коммунистические правители Китая сталкиваются с неизбежным кризисом легитимности.
Отказавшись от маоизма и всемирной революции, компартия сумела построить могучее государство, но уничтожила обоснование своей монополии на власть. Пока Китай преуспевает, коммунисты могут утверждать, что эта монополия необходима. Однако как партия отреагирует, когда китайская экономика неминуемо начнет замедляться? Что ответят коммунисты, когда люди станут говорить: «У Китая проблемы, пора двигаться дальше, пора выбирать новых лидеров с новыми идеями, пора вставать на новый путь»? Каково будет обоснование абсолютной власти компартии, когда эта партия не сможет больше предлагать населению капиталистические товары и услуги, которых ожидает китайский народ?
Патриотизм, по известному выражению, есть последнее прибежище негодяя. Патриотизм и расовая карта могут оказаться последним шансом китайских коммунистов. Следовательно, вполне реальны проблемы для тайваньцев и других соседей Китая, с которыми Пекин когда-то имел территориальные споры, – для России, Японии, Индии и претендентов на Парасельские острова и архипелаг Спратли в Южно-Китайском море[226].
Тем не менее, контраст между озабоченностью Китая и беззаботностью Америки относительно национальной идентичности видится поразительным. Пекин заселяет пограничные регионы этническими китайцами и душит религиозное и этническое разнообразие, чтобы сохранить Китай единым. Америка заявляет: «Наша сила в разнообразии» и приглашает к себе весь мир. Китай считает этнонационализм угнетаемых меньшинств экзистенциальной угрозой. Американская элита воспринимает рассуждения об этнической принадлежности как одержимость «отребья».
Всемирные Балканы
Этнонационализм обнаруживается везде и всюду, недаром Збигнев Бжезинский употребил выражение «всемирные Балканы». Индия, другая развивающаяся великая держава Азии, еще более уязвима перед этой угрозой, чем Китай, ибо она более многообразна. В индийском штате Кашмир, где большинство населения составляют мусульмане, сепаратистское движение не ослабевает; летом 2010 года там отмечена новая вспышка насилия, едва ли не самая острая за последние годы. С момента обретения независимости в 1947 году Индия трижды воевала с Пакистаном, и всегда поводом для войны выступал Кашмир. Также индийское правительство строит забор протяженностью 2500 миль вдоль границы с Бангладеш, чтобы воспрепятствовать контрабанде оружия и проникновению мусульманских экстремистов{898}. Будучи индуистской страной, Индия при этом располагает третьим по численности в мире мусульманским населением (примерно 150 миллионов человек). Рост мусульманской воинственности в последние десятилетия в значительной мере способствовал появлению индуистской партии «Бхаратия джаната парти» (БДП), в настоящее время второй по массовости в Индии.
Но Кашмиром проблемы Индии не ограничиваются. Тамилы на юге до сих пор злятся на сородичей, не сумевших создать свое государство на Шри-Ланке, отделиться от сингальцев. Десятки тысяч человек погибли в ходе гражданской войны на этом острове, завершившейся в мае 2009 года. Дели вмешался в конфликт в 1987 году – и получил, по образному выражению, «индийский Вьетнам».
Нагаленд, один из самых маленьких штатов Индии, размером с Коннектикут или Род-Айленд, граничит с Бирмой; там проживают христиане, и движение за независимость существует с 1947 года. Пожалуй, наиболее серьезную опасность для стабильности и единства Индии представляют маоисты-наксалиты[227], которые сражаются с Нью-Дели с 1967 года и имеют в своем подчинении от десяти до двадцати тысяч бойцов. В недавнем нападении погибли 76 индийских полицейских. В мае 2010 года маоисты, переключив железнодорожную стрелку, пустили под откос скоростной поезд; погиб 81 человек, более 200 были ранены. Наксалиты – «главный враг», говорит министр внутренних дел Г. К. Пиллаи{899}. Премьер-министр Манмохан Сингх заявил на совещании начальников полиции, что кровопролитность наксалитской войны возрастает, жертвами уже стали 6000 человек, и маоисты побеждают, рассчитывая создать коммунистическое государство: «Я считал и продолжаю считать, что во многих отношениях левый экстремизм является, вероятно, самой серьезной угрозой внутренней безопасности нашей страны»{900}.
Другие сепаратисты тоже пытаются разделить Индию, страну из двадцати восьми штатов. Очевиднее всего стремление отделить Телангану от штата Андхра-Прадеш. Голодовки лидеров Теланганы и самоубийства студентов обеспечили этой территории внимание всего мира и заставили встрепенуться индийских политиков[228].
Учитывая напряженность между мусульманами и индуистами, различие в языках и культуре, разницу в доходах среднего класса и сотен миллионов бедняков, Индия видится главным кандидатом на этнонациональный кризис на протяжении двадцать первого века.
Бирманская хунта отправила тысячи военнослужащих на север, чтобы справиться с мятежами на самоуправляемых территориях Кокан и Ва и в штате Качин. Жители Кокана, где много этнических китайцев, десятками тысяч бежали в китайскую провинцию Юньнань{901}. На востоке страны карены требуют самостоятельности до сих пор, это мировой рекорд по продолжительности мятежа (с обретения Бирмой независимости в 1948 году). С освобождением лауреата Нобелевской премии мира и героини борьбы за демократию Аун Сан Су Чжи из-под домашнего ареста остро встал вопрос, согласятся ли бирманские демократы подавить мятежи, чтобы сохранить единство Бирмы, – как поступала хунта?
