Иван Толстой - Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ
Одна из таких денежных передач легла в основу обвинений Ирины Емельяновой. Ивинская вспоминала:
«Как-то утром на Потаповский приехал Б. Л. и огорчился тем, что я, на ровном месте сильно повредив себе ногу, сижу в гипсе. Моя глупая неосторожность выбила его жизнь из обычной колеи, а это его раздражало больше всего. Вдруг телефонный женский голос с иностранным акцентом попросил меня придти на почтамт и взять привезенные для Б. Л. новые книги. Я догадалась, что это была Мирелла, жена журналиста Гарритано, оставшегося в Москве взамен уехавшего на родину Д'Анжело. Боря еще больше расстроился: я идти не могла, его мы от всяких встреч с незнакомыми людьми отстраняли, дома никого больше не было, а получить посылку с книгами ему очень хотелось. И тут пришли Ира и Митя. Я, конечно, поддержала Б. Л., когда он попросил Иру сходить на почтамт за посылкой. А так как она одна знала в лицо Миреллу, но спешила в институт, то Б. Л. попросил пойти с ней Митю. Дети не могли не выполнить просьбу Б. Л., они ушли. Ира получила на почтамте из рук Миреллы чемоданчик, а Митя принес его нам с Борей на Потаповский. Раскрыв чемоданчик, мы так и ахнули: взамен обещанных новых книг в нем аккуратными рядами лежали запечатанные пачки советских денег. Выложив мне на расходы одну пачку, Боря увез чемодан в Переделкино, а Ира, о действительном содержании чемодана понятия не имевшая, попала в лагерь за передачу денег... » (Ивинская, с. 358—359).
Арест Ирины Емельяновой отложили по той же причине: при жизни Пастернака требовалось сохранять статус кво. Каждый ждал своего часа.
Этой контрабандной истории Евгений Пастернак подводит такой итог:
«Беспрепятственно пропустив через границу подлинных преступников, которые перевозили купленные во Франкфурте за бесценок советские рубли, и дав им благополучно покинуть Москву и вернуться в Италию, махина КГБ всей своей мощью обрушилась на двух женщин, приговорив одну на восемь лет, другую на три к исправительным лагерям. Главный инициатор этой операции, казавшейся „слишком опасной“ даже для Фельтринелли, Серджо Д'Анджело, по воспоминаниям Ивинской, сам приезжал в Москву уже после ее ареста с новой порцией „подарков“. Не желая возвращать деньги Фельтринелли, он торопился как можно больше дешевых рублей переправить Ивинской. Его никто не задержал, и никто им не интересовался» (Континент, № 108, с. 273).
Так имела Ивинская право на получение пастернаковских гонораров или нет? В воспоминаниях она утверждает, что
«задолго до смерти Пастернак переслал своему издателю Джанджакомо Фельтринелли письменное указание, в котором значилось: „...при жизни моей и после смерти всеми моими гонорарами распоряжаться я уполномачиваю Ольгу Всеволодовну Ивинскую“. (Речь шла о гонорарах за роман „Доктор Живаго“, „Автобиографический очерк“, пьесу „Слепая красавица“.)
Такой документ имеется, и даже не в одном экземпляре, и даже не в одном варианте – их было несколько – все они дошли до Фельтринелли» (Ивинская, с. 372).
Даже если в бумагах Фельтринелли и были подобные документы, уверенности в их подлинности быть не может. И не потому, что их сфабриковали на Лубянке, в ЦК или Союзе писателей. Нет, источник подделок находился в ближайшем к Пастернаку кругу, более того, Борис Леонидович и был этим главным источником. Надо было лишь правильно его использовать.
Еще в дни октябрьской травли 58-го года Пастернак, как известно, передал Ивинской из Переделкина в Москву подписанное им письмо к Хрущеву, а вместе с ним, по воспоминаниям Ольги Всеволодовны, «еще несколько чистых бланков, чтобы я могла исправить еще что-нибудь, если понадобится».
Несколько – это два, три? Куда они впоследствии подевались?
В 1960 году Ивинская, как она рассказывает,
«по странному поручению Бориса Леонидовича встретилась с Гарритано, передала ему два чистых бланка с подписью Б. Л. и какие-то важные распоряжения и документы для передачи их через Д'Анджело – Фельтринелли» (Ивинская, с. 316).
К этому времени, впрочем, как пишет сама Ивинская, у Фельтринелли с Д'Анджело возник «острый конфликт, с которым мы, к сожалению, не посчитались». Знали, но не посчитались? А ведь Ивинская путает – конфликта к этому времени еще не было. Было лишь настоятельное требование Фельтринелли поддерживать связь исключительно через Шеве. Тем не менее, этим требованием она почему-то пренебрегла. С умыслом?
«Гарритано, – продолжает Ивинская, – уехал, как потом выяснилось, не в Италию, а на юг. Когда он вернулся, уже после смерти Б. Л., то его жена Мирелла несла мне несусветный вздор о том, будто „корзинка“ со всеми этими адресованными Фельтринелли документами попала под какой-то легендарный кавказский ливень, размокла и „исчезла“» (там же).
Ни Ивинская, ни вмешавшийся в историю Шеве не поверили рассказу итальянских супругов. Случай с Гарритано ничем не кончился, листы не нашлись. Кстати, это были те самые чистые страницы, восходящие к нобелевским дням, или другие? Сколько всего раз Пастернак подписывал пустые бумаги?
И почему все-таки Ивинская ослушалась Хайнца Шеве и не передала эти листы в Милан через него, если на то было прямое указание от Фельтринелли? Ведь «этот Гарритано, – сознается она, – возбуждал у всех нас какое-то интуитивное недоверие и неприязнь». Возбуждал, но она передала. Не потому ли, что в пакете было что-то, предназначавшееся и для Д'Анджело?
Узнав о случившемся, Фельтринелли написал Ивинской письмо, полное сдержанной ярости:
«Милан 8 июля 1960
Дорогая госпожа Ольга,
письмо и сообщение Хайнца Шеве повергли меня в глубокое отчаяние.
Нет смысла долго объясняться по поводу обоих Гарритано. Но я должен Вам сказать: зачем, о зачем Вы возложили на таких людей такие важные и доверительные обязанности?! Зачем, при том, что Х. Ш<еве>, наш общий друг, был у Вас под рукой? В будущем не доверяйте никому, кроме Хайнца Шеве. И если его в один прекрасный день уже не будет в Москве, доверяйте пожалуйста лишь тем, кто в качестве удостоверения предъявит Вам клочок, оторванный от Вашего рубля. Теперь по сути наших дел:
Дорогая Ольга! я попробую все, чтобы доверить выплаты третьим лицам. Если мне это не удастся, я буду вынужден сделать это так, чтобы обеспечить существенную часть денег для Вас или для Ирочки. При этом Вы должны позаботиться о следующем: 1) старый договор с Борисом Пастернаком на публикацию Д<октора> Ж<иваго> так же, как и новый договор (который я убедительно прошу как можно быстрее послать мне), никоим образом не должен попасть в руки властей или семьи Пастернака. То же относится к моим письмам к Борису или к Вам. Нельзя, чтобы кто-нибудь нашел у Вас эти доверительные документы;
2) пошлите мне при случае другие документы, которыми Вы располагаете и которые также, учитывая существование Пруайяра (мужа Жаклин. – Ив. Т.), могут быть мне полезны. Все, что я получу (я даю Вам честное слово), будет считаться посланным мне непосредственно Пастернаком;
3) любым способом и в любой форме я изо всех сил буду защищать Вас. Доверяйте мне;
4) я не буду спокоен до тех пор, пока ВСЕ пастернаковские письма, рукописи и т. д. не окажутся на Западе. Дорогая Ольга! Все, что в эти годы может быть предпринято, может быть основано лишь на взаимном доверии. Осложнения могут возникнуть лишь, если другие люди, о которых я часто ничего не знаю, будут вмешиваться в наши отношения. Все, что в будущем может быть предпринято, возможно лишь, если Вы имеете ко мне полное доверие. Со всей любовью и дружбой обнимаю Вас.
Ваш Джанджакомо
P. S. У Д'Анджело осталось еще много всего. Его путь кажется мне слишком опасным. Мне бы хотелось, чтобы Вы написали мне, что он должен все, что у него осталось, вернуть мне. Я это Вам переправлю тогда и так, как Вы это определите.
P. P. S. Если кто-нибудь Вам покажет тот клочок, который был оторван от Вашего рубля – Вы должны также предъявить свой обрывок» (Континент, № 108, с. 272).
«Это письмо, – комментирует сын Пастернака, – широко цитировалось Сурковым, ставшим главным обвинителем и гонителем Ольги Ивинской, подобно тому, как несколько лет тому назад он нападал на Пастернака. Рассказ о разорванном рубле, обрывки которого должны были стать опознавательным знаком заговорщиков, широко ходил по Москве как главное доказательство „преступного замысла“» (там же, с. 272—273).
Когда Ивинскую летом 1960-го арестовали, одним из предъявленных ей обвинений была организация валютной контрабанды в целях личной выгоды, за спиной писателя. Советская власть во всей этой истории вела себя, конечно, преступным образом, но, признаться, Ольга Всеволодовна своими действиями дала достаточно поводов для подобных претензий. А сговор с Фельтринелли, предлагавшим пастернаковские гонорары в обмен на бумаги писателя (в том числе и поддельные), изложен миланским издателем яснее ясного.
