Софья Федорченко - Народ на войне
За войну, кроме разных мелочей, фронтовых присказок, пословиц, загадок и др., я написала двадцать сказок о наших прежних и теперешних, советских солдатах. И ведь никто из вас, тт., наверное, не думает, что я могу написать о солдатах и войне дамскую, неверную, плохую по языку и фальшивую по сущности вещь. И все же мне вернули мои сказки из «Октября», голо вернули, не церемонясь, не сопроводив ни единым словом. И только в ответ на телефонный звонок сказали, что «это написано о старых солдатах».
Дальше. За это время, тоже после тщательной работы, я написала для детей веселую книгу о зверях, которую должен был издать Зоопарк и которую известный знаток детской книги, т. Шер, определяла как необычайную. Редактировала ее т. Смирнова, тоже известная и тоже высоко мою книгу оценившая. Книга не появилась, и в ЦК комсомола (от которого в то время напечатание этой книги зависело) т. Медведева, повертев в руках рукопись (кстати, с приложением замечательных иллюстраций Ватагина), изрекла: «Я против этого автора имею предубеждение». Интересно бы точно установить — за что? Ведь я еще могу исправиться!
Дальше. У меня есть в свое время собранные, а теперь, т. к. они очень характерны для народа, приведенные мною в надлежащий вид, сказки Закарпатской Украины. Две из них я послала в «Огонек», и говорят, там одну сказку набрали и быстро разобрали, видимо разыскав для журнала нечто недюжинное. Дальше. В 47 году исполнилось 10 лет ледового папанинского дрейфа. Для детей мной была написана книжка о псе Веселом, которая всем очень нравилась. Писатель Фрайерман лично передал ее в издательство, никакого ответа.
А ведь все это только часть моей работы за годы войны. Когда я только подумаю о той массе сердечного, горячего и радостного труда, который я ухитрялась проделывать за эти долгие годы без малейшего поощрения, без малейшей товарищеской поддержки, в таких тяжелых, даже материально тяжелых условиях, а теперь еще и полуслепая,— я горжусь и своим призванием, и своей неожиданной крепостью. И я стыжусь за ваше холодное равнодушие к моей писательской работе. Горький, Блок и многие, многие другие большие и настоящие люди любили мою книгу, говорили и думали о том, что сделала книга эта для родной страны и литературы. Каждый из них хотел автору этой книги только хорошего! А в ССП менялись правления, секретари, президиумы, но жестокое отношение, равнодушие не менялось. Тот же т. Тихонов, знавший, вероятно, цену моей работы, поинтересовался ли он хоть раз судьбой ее автора? Не в этом дело! Быт налаживается на общих основаниях, и не в нем дело с писателем, которому нужна только справедливость, только возможность работать и жить на свой труд.
Получается, я тружусь без устали, в тоске и обиде стараюсь не потерять ни качества, ни идеи, и ко мне относятся как к назойливому и графоману, видимо. Как-то не очень давно я прочла в «Лит. газете» о том, что т. Замойскому (дай ему бог всего хорошего) устраивался, или устраивается, или должен устраиваться юбилей, чуть ли не в связи с 30-летием его «Лаптей»[128]. А вот совсем недавно т. Леонтьева написала статью о моем «Народе на войне» и понесла эту статью в «Лит. газету». Т. Ковальчик, робкая как лань, не отрицала того, что статья хорошая, но добавила: «Ведь книге уже 30 лет, давно...» Увы! Автор книги жив, автору около 60 лет, автор слепнет и считает себя вправе еще при жизни получить хоть какое-нибудь подтверждение того, что если труд его был настоящим, если он делал для своей страны все по мере своих сил и способностей, то какое-то признание, какое-то внимание к себе он вправе ожидать. Попробуйте, товарищи, «ознакомиться и восстановить» меня, так сказать. Вы все люди избалованные, а письмо мое далеко не по шерстке, но я его все-таки посылаю.
Вот так оканчивалось это письмо два месяца тому назад. Иногда за эти два месяца, среди постигших меня в это время тягот, я наталкивалась на это письмо, каждый раз мною овладевали колебание... Да стоит ли посылать, кто меня среди вас поймет, кто поддержит, как бы чего не вышло...
Но вот на днях появилось постановление ЦК о ленинградских журналах[129], и мне стало ясно, как многое в моей судьбе связано с бывшей практикой ССП. И я посылаю теперь это письмо.
По самой сущности моей писательской работы у меня не может быть вещей аполитичных, т. к. рожденная моя тема — наш народ, его судьбы, его борьба. Даже мой роман из времен 18-го столетия говорит о том же, о народе нашем и его борьбе, о Суворове, его сподвижниках и солдате русском. Мой «Илья Муромец и миллион богатырей» говорит о нашей Отечественной войне, о богатстве и героизме нашего народа и о его вожде.
Все, что я писала за много лет своей жизни, не было никогда ни низким по качеству, ни лишенным идей, ни аполитичным, ни несовременным, ни неискренним. Но приятелей, покровителей, протежирующих и обласканных мною писательских властителей я никогда не имела и не хотела иметь.
Все мы, товарищи, люди достаточно взрослые, чтобы самим знать, что плохо, что хорошо, что честно, что недостойно. Надо только не быть друг другу волками, как в случае со мной, а товарищами и гражданами. Надо не только говорить про заботу о человеке, но и действительно заботиться о нем, и не только о лично нужном, лично приятельствующем. Надо уж и по профессиональной линии больше считаться с писателем как с таковым, чем с писателем как соседом по даче или спутником по эвакуации.
Кстати, письмо мое пролежало два месяца неотправленным еще и потому, что муж мой эти два месяца болел крупозным воспалением легких и тифом. И — о забота о человеке! Никто из тт. писателей и не вспомнил о том, что мне надо бы оказать какую-нибудь помощь, ведь я была одна и полуслепа при этом. Я обошлась, конечно, но стыдно так относиться к товарищу по профессии, ничем этой профессии не замаравшему.
Итак, моя большая работа во время войны, моя наступающая слепота заставляют меня, наконец, запротестовать. Мне надо дать право работать и жить, меня надо печатать. Кто смеет называть меня не писателем, а стилизатором, пусть заговорит громко. Все будет лучше незаслуженной, возмутительной судьбы человека небездарного, блюдущего свое человеческое достоинство и достоинство советского писателя, и этого вечного ощущения работы как бы впустую, как бы под подушкой, как бы даже под угрозой.
Конечно, я все-таки работаю. Конечно, талант, если он у меня есть, я от подобного к себе отношения не потеряю, для таланта значительно вредней условия заостренно противоположные. Но сколько унизительных, ненужных мучений, сколько даже просто нужды, когда я могла бы жить по-человечески, т. к. я работоспособна, несмотря ни на что.
Скажите, почему меня не печатают? Скажите, кто и что мешает мне жить и работать? И прошу вас помнить, что обычно затыкающий рты окрик о том, что «это, дескать, по личному вопросу», окрик этот на меня не подействует. Я ведь обращаюсь к вам впервые, и речь в моем письме идет о самом существовании человека и писателя, а это, конечно, не личное, а принципиальное дело.
Кроме президиума ССП, я направлю это письмо тт. Александрову[130] и Маленкову.
Стоварищеским приветом
С. Федорченко
30 августа 1946 г.
ЦГАЛИ, ф. 1611, оп. 1, ед. хр. 72.
2
Председателю Президиума Верховного Совета СССР
тов. Ворошилову К. Е.
Я, писательница Федорченко Софья Захаровна, старый член ССП, мне 70 лет, полуслепая и не могу ходить. Но, несмотря на это, я все еще с радостью работаю. В 1956 и 1957 годах в издательстве «Советский писатель» вышли два моих романа, третья книга должна выйти в 1959 году[131]. Наконец, я вздохнула свободней и сделала попытку вернуть жизнь основной моей работе, трем томам «Народа на войне» (об империалистической войне, керенщине и самом раннем, еще стихийном зачатке гражданской войны на Украине).
В свое время два первых тома издавались в разных советских издательствах неоднократно, третий же том не был напечатан, и до сих пор он в рукописи. Тов. Горький А. М. высоко ценил эту книгу, единственным живым свидетелем теперь является только тов. Н. Н. Накоряков, бывший директор Гослитиздата. Письмо тов. Накорякова ко мне, написанное им, когда он узнал, что я собираюсь предпринять хлопоты об очень им любимой моей книге, я прилагаю к этому своему письму.
Глубокоуважаемый Климентий Ефремович, вот эти-то мои хлопоты о «Народе на войне» и заставили меня обратиться к Вам. В сентябре 1957 года я передала все три тома «Народа на войне» в Гослитиздат, причем мне там обещали всяческое внимание к моей работе. Вскоре же мне принесли из Гослитиздата рецензию на мои книги, написанную т. Скуратовым. Рецензия была не только положительной, но даже и очень лестной. Рецензию эту я тоже прилагаю к своему письму. Вторую рецензию должен был дать заведующий отделом советской художественной литературы в Гослитиздате тов. Трегубов, как я поняла из моего телефонного разговора с ним. Тогда же он сказал мне, что высоко сам ценит эту работу и что должно пройти еще по меньшей мере две-три недели, чтобы он успел как следует, наново ознакомиться с ней, что подобного рода книги выходят из обычного ряда и что поэтому он должен все хорошо обсудить. Конечно, никаких моих возражений на такие разумные предложения тов. Трегубову я не делала и стала ожидать. И ожидала не две-три недели, а девять месяцев, когда мне в издании было отказано и рекомендовано передать книгу в какое-нибудь другое издательство: «Ну хотя бы в «Советскую Россию».
