Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе - Шрайбер Даниэль
Нескольких друзей я знаю уже больше двух десятков лет. Наша дружба завязалась уже во время первого университетского семинара в Институте общего и сравнительного литературоведения, который тогда, в конце девяностых, еще располагался на тихой вилле в берлинском Далеме. Вспоминая начало отношений с этими людьми, я понимаю, что почти всегда дружба по счастливой случайности возникала из идиосинкразических «спонтанных союзов», о которых писала Сильвия Бовеншен. Долгое время дружба казалась мне прежде всего вопросом идентификации. Вопросом взаимного узнавания в эмоциональных беседах, в обмене мыслями и представлениями о мире, а также в эйфории долгих, проведенных вместе вечеров.
Семинар, на котором я встретил будущих друзей, был посвящен нарциссизму и двойничеству. Список литературы был настолько пугающим, что большинство из нас теряли дар речи – даже не из-за объема текстов, а из-за их интеллектуальной насыщенности. В программу входили «Метаморфозы» Овидия, психоаналитические эссе Зигмунда Фрейда и Жака Лакана, «Эликсиры дьявола» Э.Т.А. Гофмана, «Зибенкэз» Жан Поля, «Превращение» Кафки, старофранцузская драма, название которой я забыл, поскольку так ее и не прочитал, и многое другое. «Гвоздем» семинара можно назвать то, что все тексты были в оригинале. Предполагалось, что Овидия мы будем читать на латыни, а эту пьесу – на старофранцузском. За исключением тех, кто был наделен непоколебимой уверенностью в себе, почти все мы пребывали в недоумении. Этот опыт сплотил некоторых из нас, пока мы искали в библиотеках переводы и толковую научную литературу. Все мы жили в Берлине впервые. Все казалось захватывающим. Время новых начинаний.
Несмотря на то, что друзья играют важную роль в моей жизни, я скептически отношусь к распространившемуся в последние годы книжному чествованию дружбы, и даже затрудняюсь сказать, почему. Можно составить длинный список из назидательно-благотворных публикаций, авторы которых стремятся, кажется, удовлетворить коллективную потребность в этой теме: например, «О счастье дружбы» Вильгельма Шмида, «Дружба, несущая нас по жизни» Марго Кэссманн, «Друзья: что нас связывает» Хайке Фаллер, «Все, что я знаю о любви» Долли Олдертон или «Большая дружба» Аминату Соу и Энн Фридман. В эту же нишу укладывается такой научпоп, как «О дружбе» Лидии Денворт или «Блюпринт» Николаса А. Кристакиса [36]. Даже классические руководства – скажем, «Как завоевывать друзей и оказывать влияние на людей» Дейла Карнеги – пользуются на удивление неизменной популярностью. По сути, все эти тексты об одном и том же, вариации «восхваления дружбы», классического топоса истории философии и литературы. Раз за разом авторы объясняют, как важна дружба для хорошей жизни, счастья и психического здоровья, и неустанно рисуют наиболее трогательные сцены таких сердечных отношений.
Есть в этой похвале нечто неуловимо приторное, не в последнюю очередь потому, что вся она сводится к вариациям на тему идеала дружбы, ставшего общим местом и отражающим «каталог старомодных добродетелей», среди которых есть «лояльность, правдивость, верность», но также «деликатность, уважение, дистанция, независимость, такт, вкус (каталог можно расширить)» [37]. Самой дружбе при этом обычно отводится роль терапевтического deus ex machina, решающего любого рода жизненные проблемы, роль быстрого и легкого утешительного приза для тех, кто остается один, когда обрываются все канаты жизни и любви. Роль «счастьезаменителя».
Почему мы возвращаемся к этому классическому топосу восхваления дружеских отношений именно сегодня, когда принципиальное неравенство в обществе проявляется со все большей очевидностью, когда на эпохе лежит печать контингентности, зыбкости жизненных моделей и страха перед будущим, когда межличностные связи кажутся как никогда хрупкими? Можно ли трактовать эту новую хвалебную песнь как одну из граней жестокого оптимизма, описанного Лорен Берлант, или как форму своего рода магического мышления? Может, дружба – одна из тех соломинок, за которые мы цепляемся, в то время как вокруг рушится мир?
Большинство перечисленных книг продолжают писать долгую культурную историю философской идеализации форм дружбы, восходящую еще к Древней Греции. Практически все великие философы Античности оставили учения о дружбе – от Платона, Аристотеля и Эпикура до Цицерона, Сенеки и Плутарха. Для них дружба была частью истинной эвдемонии, счастливой жизни, главного проекта философии [38]. Не случайно, что philia, древнегреческое обозначение дружбы, уже содержится в слове «философия» [39]. Как отмечают Жиль Делёз и Феликс Гваттари, именно идея дружбы обеспечивала диалогический характер мышления. Она служила основой философской конкуренции и в принципе создавала возможность взаимодействия с соперником [40].
В этом отношении особенно выделяются восьмая и девятая книги «Никомаховой этики» Аристотеля: читая подобные памятники человеческой цивилизации, забываешь, что они написаны, как в этом случае, в IV веке до н. э., – настолько они актуальны для нашей современной культуры. Аристотель описал дружбу как один из величайших даров и высших благ жизни, но, по большому счету, скрыл сложные и темные стороны этой формы отношений [41]. Философ Александр Нехамас поясняет, что таким образом Аристотель основал, так сказать, философскую традицию. К примеру, он заложил идею о том, что дружба существует, когда благополучие другого человека так же важно для нас, как и собственное, и это благожелание зиждется на взаимности [42]. Он также сформулировал понятие «дружбы к самому себе» или любви к себе, которая представляет собой основное условие дружбы с другими людьми [43] и находит отражение в таких терминах современной психотерапии, как «уверенность в себе», «самоуважение» и «самоценность».
Рассуждая о дружбе, Аристотель опирается на идею тождественности, иногда выражающейся в той ликующей идентификации, которую я испытал на первом университетском семинаре, когда познакомился с будущими друзьями. «Никомахова этика» заложила традицию определять дружбу как отношения между единомышленниками, то есть людьми, которые одинаково воспринимают мир, имеют сопоставимый жизненный опыт, придерживаются похожих политических взглядов, происходят из одной среды и почти не отличаются по психоэмоциональному состоянию. По Аристотелю, истинная дружба основана на «одинаковости и согласии», на том, что мы находим себя в другом и что «друг» – это «второе, отдельное Я» [44].
В конце XVI века Мишель де Монтень выразительно перенес этот идеал дружбы в Новое время. В эссе «О дружбе» – до сих пор одном из самых читаемых и цитируемых текстов на эту тему – он искал подходящую форму, чтобы написать о смерти любимого друга Этьена де Ла Боэти. Он нашел ее, отделив идею дружбы от христианской трансформации, которой она подверглась в Средние века, и вернув идеи любви к Богу и ближнему в отношения между двумя людьми. Именно близкая дружба – вместо исповедальни – становится для него пространством, где ничто не может остаться невысказанным [45].
В некотором смысле Монтень радикализировал аристотелевский аспект равенства в дружбе. Он рассматривал «друга» как «альтер эго», как человека, в котором он себя реализует. Лишь наметившаяся у Аристотеля фантазия о единении воплощается теперь у Монтеня: «В той же дружбе, о которой я здесь говорю, они смешиваются и сливаются в нечто до такой степени единое, что скреплявшие их когда-то швы стираются начисто и они сами больше не в состоянии отыскать их следы» [46]. Этот экстатический идеал дружбы Монтень выражает буквально безмерным языком любви: «Наши души были столь тесно спаяны, они взирали друг на друга с таким пылким чувством и, отдаваясь этому чувству, до того раскрылись одна перед другой, обнажая себя до самого дна, что я не только знал его душу, как свою собственную, но и поверил бы ему во всем, касающемся меня, больше, чем самому себе» [47].
