Газета Завтра Газета - Газета Завтра 889 (48 2010)
И сколько же таких боевых постов было у нашего надежного товарища и друга Евгения Нефёдова?!
И вот наше живое общение в прошлом. Впрочем, пока сам я живу, буду вспоминать и о нём, общаться с ним. Потому что "жало смерти" бессильно против человеческой памяти.
Владимир Бондаренко
Я ОЧЕНЬ СИЛЬНО ПЕРЕЖИВАЮ уход Евгения Нефёдова. Для меня он был символом редакции "Завтра". Мы всегда были с ним одном ополчении, в одной шеренге, даже родились в один год, следующий после Победы.
Нефёдов первый встретил меня ещё в редакции газеты "День", дал мою довольно грубую графику на целую полосу.
Всякая редакция — это империя. На планёрках мы сидели вместе, в самой дальней провинции этой империи, на диванчике. За его широкой спиной было удобно, уютно, можно было порисовать, помечтать.
Редакция — это и дом, в котором обязательно имеется свой истопник. Таким истопником и был Женя, он годами поддерживал огонь в редакционном очаге. На нём долгое время и держалась редакция. В последние годы, уйдя с поста ответственного секретаря, он стал часовым. Проханов — это пост №1, а Женя — это был пост №2. Многие так и читали "Завтра": сначала прохановскую передовицу, затем нефёдовскую колонку. И сегодня часового не стало. Он не ушёл со своего поста, но погиб на службе.
После кончины Евгения я перечитал его книги. Великолепное чувство слова. И чутье на слово. Вспоминаю, как мы были в Киеве во время противостояния Ющенко—Янукович. Как забегали местные пиарщики, ловкие, мобильные ребята, когда Женя буквально за полчаса на суржике накидал большое количество качественного текста, — они просто были потрясены.
Нефёдов был тонкий лирик, и он был прекрасный юморист, сатирик. Сегодня многие люди не склонны к смеху, более того, смех зачастую воспринимается как синоним слоя, для которого нет ни идеалов, ни святынь. Для Жени, острослова и балагура по жизни, смех был оружием, которым он разил своих идейных оппонентов.
Геннадий Животов
В СИЛУ ВОЗРАСТНОЙ ДИСТАНЦИИ, разницы характеров и интересов — не друг, по многим вопросам — не единомышленник, но так уж получилось, что за двенадцать лет знакомства и восемь регулярного, почти каждодневного общения невозможно было иначе относиться к Евгению Андреевичу, нежели как к родному человеку. И уход его — это факт моей жизни, будто из поля зрения исчез некий значимый элемент.
Даже ругаться с ним получалось почти по-семейному. Тем более, Нефёдов мог устроить мастерский разнос: "Так газету не делают!" — но уже через полчаса беседовал с тобой как с любимым племянником.
Человек был многомерный, артистичный, самолюбивый. Любимые книги, которые способен был цитировать наизусть целыми блоками — "Тёркин", "Мёртвые души" и "Похождения бравого солдата Швейка". На Швейка даже чем-то был похож.
Мировоззренчески Нефёдов, пожалуй, не был ни сталинистом, ни адептом красно-комиссарского экстрима, а принадлежал к редкой ныне линии романтического советизма. Гагарин, Фидель и Че, "Любовь, Комсомол и Весна". При этом русская тема — для него была очень важна, и "модернистские" и "постмодернистские" сюжеты, возникавшие в газете, были для него непонятны и неприятны в значительной степени именно как нерусские или недостаточно русские.
Нефёдов был человеком журналистской культуры, вносил её в пёстрое "завтрашнее" сообщество литераторов, художников, историков и философов. Как ответственный секретарь создавал внешний облик газеты, с видимым удовольствием делал макеты полос. Львиная доля броских и остроумных заголовков газеты — это тоже Нефёдов. Последние годы, уйдя с должности ответсека, вёл авторскую колонку "Евгений о неких", вычитывал газету, фактически постоянно был редакционной "свежей головой". Довольно непростое занятие, особенно с учётом регулярного еженедельного ритма.
Ещё он был хранителем. Через него можно было прикоснуться к героям Советской Атлантиды. Его последняя важная работа — текст о вечерах газеты "День" с участием Николая Тряпкина, Юрия Кузнецова, Татьяны Глушковой.
Сейчас Евгений Андреевич среди них, в кругу своих учителей, друзей и соратников.
Андрей Смирнов
НА ЕГО ДОЛЮ ВЫПАЛИ мучительные испытания. Живя с ним в одном посёлке под Москвой, я однажды увидел его, ожидавшего у входных железных ворот приезда вызванной "Скорой помощи". Он задыхался от астмы, в глазах были слёзы. Меня обожгло жалостью, когда его голова коснулась моего плеча.
Силы его уходили, но он продолжал работать в боевой газете, на самом её боевом посту. Продолжал бороться — своими стихами, статьями, выступлениями на собраниях, фестивалях, митингах. Года два назад он позвонил мне по телефону, спросил, видел ли я его статью в "Завтра" о моих книгах "Сталин" и "Оболганная империя". Я не видел, а когда прочитал, понял, почему он написал о них: ему был близок и сам материал книг, отвечавший его убеждениям. Побольше бы таких литераторов, которые бы без всякой корысти для себя работали для общего дела.
Он не мог не бороться, потому что не мог примириться с тем, как терзают враги нашу любимую Родину. Как глумятся над нами. Но в происходящей борьбе даже добродушный юмор нашего Жени Нефёдова — показатель силы, противовес самоуверенной тупости каких-нибудь помощников наших правителей, всех этих дворковичей-юргенсов, которые обвиняют нас, русских, в срыве пресловутой либеральной модернизации и дали нам пятнадцать лет жизни, если мы не переделаемся в денационализированных рабов. Как говорил В. Розанов: "Если бы евреи были поумнее..." Но то, что русский человек готов сражаться с врагом до конца дней своих, — тому пример Евгений Нефёдов.
Михаил Лобанов
ИМЯ ЕВГЕНИЙ ОБЫЧНО переводится с древнегреческого как "благородный". Но есть в нём, конечно, и второй отзвук: латинского "genius" — "гений", что уже давно обыгрывается в поэтическом общении:
Я — Евгений.
Ты — Евгений.
Я — не гений.
Ты — не гений" , — эти строчки то ли Долматовский написал в адрес Евтушенко, то ли наоборот.
Так вот, Евгений Андреевич Нефёдов мог — лично я в этом глубоко убеждён за не слишком долгие, но и не слишком краткие годы нашей совместной работы — по своему внутреннему творческому потенциалу стать именно что поэтом своей эпохи, какими были Пушкин и Лермонтов, Некрасов и Тютчев, Блок, Маяковский, Есенин и Твардовский... И сам понимал это, и в редкие минуты откровенности — а он, при всей его внешней открытости и артистизме, был очень замкнутым и ранимым человеком, — корил себя за то, что занимается "не главным", что мало пишет настоящих, "серьёзных" стихов...
Да, конечно, тут он, мой старший товарищ и учитель, "наступал на горло собственной песне", — но вовсе не ради каких-то личных выгод, а ради тех людей, которых он считал своими близкими, своими друзьями, своими соотечественниками. Он не стал лелеять и развивать свою поэтическую "евгениальность", а вполне осознанно, хотя и с болью, — пожертвовал ею ради интересов семьи, ради интересов народа, ради интересов Родины, как он их понимал.
Конечно, он имел право и на принципиально иной выбор — такой, который сделал, например, Юрий Кузнецов. Но тогда кто бы еще, кроме Евгения Андреевича, не просто десять с лишним лет тянул на себе практически весь воз выпуска еженедельной и единственной в своем роде газеты-альманаха, утрясая в её объёме тысячи авторских амбиций, правок и согласований, — он активно работал и в землячестве донбассовцев в Москве, и с театром Татьяны Дорониной, и переводил множество стихов, особенно украинских авторов, и, и, и?..
Даже сегодня, через сорок с лишним дней после его смерти, я ловлю себя на ожидании того, что вновь откроется дверь редакции, и я услышу фирменное нефёдовское: "Извините, шо опоздал. Больше не повторится!"
Владимир Винников
НЕ ДУМАЛИ МЫ НЕ ГАДАЛИ, что в преддверии двадцатилетия газеты "День"—"Завтра" будем справлять тризну по нашему дорогому Евгению Андреевичу. Но во всем есть свой, пусть пока и недоступный нам смысл.
В течение сорока дней с момента кончины Нефёдова я часто слышал его голос. Он определенно незримо пребывал в редакции. Где-то на периферии, из далеких комнат раздавался его весёлый басок, вплетаясь, как обычно, в разноголосую жизнь коллектива.
