Газета Завтра Газета - Газета Завтра 889 (48 2010)
Захватив советские лагеря, немцы стали в них полновластными хозяевами. В феврале-марте 1942 года они из разных мест начали свозить в Катынский лес трупы польских офицеров и хоронить их в заранее вырытых рвах. Спустя год Геббельс начал свою масштабную пропагандистскую кампанию.
Смоленск был освобожден 25 сентября 1943 года. По мере того как фронт отодвигался на запад, появилась возможность исследования захоронений. В начале ноября в Катынь прибыла советская следственная комиссия, которую впоследствии назвали по имени председателя "комиссией Бурденко". До февраля 1944 года комиссия исследовала в общей сложности 925 трупов. В конце расследования в Катынь были приглашены иностранные журналисты, аккредитованные в тот период в Москве.
Выводы комиссии о безусловной вине немцев за расстрел поляков изложены в двух, по сути, идентичных документах: в открытом сообщении и в секретной справке для руководства. Кстати, если даже предположить, что поляки были расстреляны советской стороной, то зачем нужно копаться в лесу всю зиму, да еще и демонстрировать всё это союзникам? Ведь любые необходимые справки можно составить, даже не выезжая из Москвы…
Окончание следует
ПАМЯТИ ЕВГЕНИЯ НЕФЁДОВА
ВОТ УЖЕ 40 ДНЕЙ, как нет моего друга, моего брата, моего верного помощника Евгения Андреевича Нефёдова.
20 лет мы были вместе, были рядом. Я хочу вспомнить что-нибудь яркое, потрясающее о нём — и не могу, потому что каждый день в течение двадцати этих лет был наполнен непрерывной черновой кромешной работой: день-ночь, день-ночь… Правки, статьи, авралы, накладки, ошибки, ляпы, нехватка материалов, нехватка сил, нехватка денег — постоянный надрыв.
Незадолго до его смерти я сказал: "Жень, за эти 20 лет мы не успели друг другу даже доброго слова сказать. Всё эта гонка, гонка, гонка…"
И вдруг через эту кромешность всплывает его лицо. Я вижу его сначала, как в тумане, а потом очень ярко. Вот он идёт рядом со мной в нашем красном праздничном шествии в девяносто втором году, когда тысячи людей плотным могучим маршем двигались от Октябрьской площади к Лубянке. Справа от меня идёт какой-то охотнорядец, несёт кассетник с записями грохочущих колоколов Ростовской звонницы. Слева поют "Варшавянку". Впереди, над нашими головами, колышется алая хоругвь со Спасом. А Женя несёт маленький портретик Сталина.
Или чуть позднее, когда пикетировали Останкино. Вот грузовик, на него вскакивает Нефёдов, и с кузова, воздев кулаки, читает в толпу свои стихи. Толпа шумит, ревёт, аплодирует. И я подумал, что он — поэт, трибун, дождался своего часа, когда читает стихи не на праздничном вечере, не в тёплом зале, а на баррикадах, среди революционной толпы.
Или страшные дни октября девяносто третьего года, когда наша редакция уже разгромлена, гайдаровские автоматчики рыскают по нашим ящикам, шкафам. А мы — я, Нефёдов, Бондаренко — уходим в осенние леса, спасаясь от арестов. На перекладных: на машинах, такси, электричках, поездах, — добираемся до Рязани, а оттуда — в глухую деревню, к нашему другу Личутину. И там сидим, пьём водку, плачем, поём песни, надрываем себя в лесной работе, валим берёзы.
Но, не прождав и трёх дней, едем назад, в Москву, где ещё продолжается осадное положение, чтобы начинать нашу новую газету "Завтра" взамен закрытой без суда и следствия газеты "День".
Или печатаем в Восточной Сибири, в Красноярске, первый выпуск газеты "Завтра". Печатаем практически тайно, потому что никто из близлежащих типографий не решался печатать эту опальную крамольную газету. А там, далеко, за Уралом, на Енисее нашёлся красный директор типографии, который на свой страх и риск напечатал тираж этой первой нашей газеты. И вот через всю Сибирь: Восточную, Западную, через Урал, — эта запретная газета приходит ночью в Москву. И мы все ночью идём на перрон встречать поезд. Помню, как Женя, надрываясь, тащит пачки газет, грузит в нашу машину, чтобы утром вся Москва читала этот номер, где были приведены фотографии восстания на баррикадах.
И, конечно, наши вечера, которые напоминали церковные действа, — так восторженно, религиозно, молитвенно был настроен зал. И Евгений Андреевич вылетал к микрофону, полный надежд, помолодевший, похорошевший, светящийся, с листком бумаги, трепещущим в руках, и читал свои стихи о России, о любви, о Боге, о сражении, о подвиге, о бессмертии. Он относился к поэзии как к религии, к своим друзьям поэтам, многие из которых уже ушли: Татьяна Глушкова, Николай Тряпкин, Юрий Кузнецов, Игорь Ляпин, — как к небожителям, никогда не испытывая к ним зависти, одно только обожание. Так же религиозно он относился к свой жене и своей дочери.
Теперь, когда Жени нет, в том месте, где находился он, разверзлась пустота, образовалась глубокая яма. Эту яму ничем не закрыть, не занавесить, не заложить. Она так и будет оставаться, пока существуем мы в газете. Когда-нибудь мы спустимся туда, в эту пустоту, которая обернётся каким-нибудь чудесным зелёным лугом с золотыми одуванчиками — цветами русского рая. Мы сядем среди этих цветов и тогда-то наговоримся всласть о красоте, о поэзии, о женщине и о нашей предвечной непобедимой извечной России.
Александр Проханов
ЕВГЕНИЙ НЕФЁДОВ УМЕР на боевом посту. Сгорел, до последней минуты утаивая свою боль, чтобы не обеспокоить окружающих. Уже больным, в последние годы он и приступы свои старался скрыть или снять через смех. Смех искренний и задушевный. Он понимал: смех и веселье помогают — не только каждому человеку, но и народу в целом, — преодолевать самые тяжелые препятствия, переживать трагедии и поражения
Я познакомился с Женей Нефедовым в 1977 году, во время совещания молодых писателей Советского Союза. В тот же день, когда познакомился и с Сашей Прохановым. После открытия совещания ко мне подошел молодой подтянутый Проханов, сказал, что он заинтересовался одной из моих первых статей в "Литературной России" о прозе сорокалетних. Познакомились, разговорились. С тех пор и дружим. А к вечеру я пошёл к себе в номер в гостинице "Орлёнок", где и проходило совещание. Усталый, хотелось отдохнуть. Номера нам выделяли на двоих участников встречи. Слышу, из моего номера доносится шум, звучит смех, царит веселье. Я слегка приуныл. Открываю дверь. Там сидят наши руководители совещания от Украины, среди них тогда еще все советские, комсомольские вожаки: Иван Драч, Дмитро Павлычко, и с ними мой молодой сверстник. Знакомимся. Молодой комсомольский поэт, участник встречи от Донбасса, собкор "Комсомолки" Женя Нефёдов. Тоже еще не член Союза писателей, тоже на первом всесоюзном совещании. "Братья-хохлы" дружно приняли меня в компанию, признав за своего, ибо я всё-таки — Бондаренко. Вот так и познакомились, прожили в одном номере целую неделю. Потом встречались в "Комсомольской правде", когда там шли мои статьи, в Союзе писателей. Чуть позже Женя уехал собкором "Комсомолки" в Прагу.
И вдруг, в 1990 году прихожу домой к Проханову поговорить о будущей работе в формируемой им газете "День" — и встречаю там Женю Нефёдова. Сразу после разговора о будущей газете перешли к делу. Первым написал заявление на работу Нефёдов, и был оформлен приказом по газете "День" номер два, следом — я, под третьим приказом. Дальше редакция разрасталась, Проханов собирал опытных газетчиков. Поэтому и я, и Женя поначалу были на совсем других должностях. Но эти опытные газетчики один за другим быстро разбегались — тем более, почувствовав протестный боевой характер издания. А мы — второй и третий номера, не говоря уже о первом — самом Проханове, так и работали дружно все двадцать лет. Осенью уже не раз говорили с Женей, как провести наш юбилейный вечер газеты "День". В декабре исполнится ровно двадцать лет первому пробному выпуску. Он готовил свою программу "Русского смеха". И неожиданный, страшный финал. Теперь уже навсегда двадцатилетие газеты будет соединяться с гибелью её второго номера. Его пост в газете "День", а потом и "Завтра" был наиглавнейший. Начинали читать с прохановской передовицы, потом читали на восьмой полосе "Евгений о неких", потом уже весь номер.
Не скрываю, как критик я больше всего ценил его блестящие пародии. Женя был пародист от Бога. Он блестяще выхватывал из стихотворения того или иного поэта какую-нибудь характерную черточку, особенность, и развивал её в полный рост. Он замечал иные небрежности и корявости, и так их расцвечивал, что автор на всю жизнь отучался от своих слабостей. Он был своего рода литературным критиком, ибо умелая яркая пародия — это анализ всего творчества поэта. Вот уже 14 лет выходит газета "День литературы", и в каждом номере её на восьмой полосе — пародия Евгения Нефедова. Сто семьдесят номеров, сто семьдесят пародий. Вышло уже две полноценных книги. Это тоже был пост Нефедова — восьмая полоса газеты "День литературы". Иногда он уставал, бывал в отпусках, гостил у дочери. Но как достойный представитель школы советской журналистики, он знал, что бы ни случилось, газета должна выйти, пародия должна быть написана.
