Марк Шевелев - Здравствуй, Снежеть!
В узкое пространство между деревом и дверным проемом кузова Сашенька влезла боком. Она сразу нашла на полу толстую книгу с золотыми буквами, столкнула ее в щель. Книга тяжело хлопнулась о землю. «Выброшу все, — решила она, — а потом спрячем где-нибудь».
Пустел ящик за ящиком, и скоро куча книг у задних колес машины поднялась чуть ли не вровень с дверью.
Наружу девочка вылезла уставшая, с дрожащими от напряжения руками. Такое состояние у нее бывало после долгих тяжелых переходов в горах.
Сашенька обессиленно опустилась прямо на твердый, колющийся углами книжный ворох и расстегнула оцепеневшими горящими пальцами липнувший к шее ворот гимнастерки. Ветерок мгновенно проник за ворот, сразу стало легче. Прикрыв глаза, она полежала Несколько мгновений. Слышно было, как похрамывает вокруг грузовика Соломаха, пытаясь содрать с высокой крыши фургона остатки маскировочной сетки. Потом Соломаха потоптался у вороха книг, и девочка, приоткрыв глаза, видела, как солдат набрал охапку их и отнес сержанту.
При слабом колеблющемся огоньке зажигалки Абгарян рассматривал почерневшие кожаные переплеты.
— Воры, понимаешь! — возмущался он. — Настоящие грабители! Станки вывозят, зерно, скотину, даже книги забирают. Какие подлецы! А книги ценные — Сашенька была права. Научная библиотека. Спрятать надо. — Он вспомнил о заброшенном колодце.
Соломаха возился у задней дверцы грузовика, потом его долговязая прихрамывающая фигура, согнувшись под тяжестью поклажи, исчезала в сгущающемся за деревьями сумраке, потом, словно привидение, появлялась снова.
— Кончай ночувать, Кондрашева, роботка нэ пыльна и выгидна.
Долго перетаскивали они ящики с книгами и папками к сухому колодцу, осторожно опускали на веревке вниз, накрывали кустами маскировочной сетки, сорванной с фургона, забрасывали ветками.
Обессилев, Сашенька пристроилась полулежа между Абгаряном и Соломахой, они ее пригревали своими телами. Но ни это тепло, ни наглухо застегнутая гимнастерка не спасали Сашеньку от озноба. Она ежилась и поминутно вздрагивала. Хотелось спать…
Постепенно на востоке стало сереть. Посвежело в горах. По склонам пополз клочковатый туман.
— Ноги как ватные, — пожаловался в темноту Абгарян, — совсем не чувствую…
— Ты не волнуйся, Алексей, — бормотала Сашенька, изо всех сил борясь с одолевавшей ее дремой. — Я тебя вынесу, я сильная…
Абгарян посмотрел на сереющее в предрассветной полумгле осунувшееся личико санинструктора, на выпачканную мятую гимнастерку; погладил Сашеньку по стриженой «под мальчика» голове и, ощутив под пальцами запекшуюся кровь, протяжно и тяжело вздохнул. Абгарян вырос в городской семье в столице Армении и, пока рос, не ощущал потребности в брате или сестре. Став юношей, он другой раз хотел бы покровительствовать младшему, защитить его. Попав на фронт, он уже крепко сожалел, что судьба обошла его младшим братом или сестрой. Родители не вечны, а одному жить на земле не очень весело.
Видно, что-то непредвиденное случилось там, внизу, у Сподобцева, иначе он бы уже давно послал за ними. Может, немцы вечером еще раз контратаковали или подтянули танки? Хотя с танками вряд ли. Там для них нет оперативного простора. Позиция у Сподобцева отличная, батальон успел окопаться, цепко ухватился за плацдарм. Что же случилось?! Не могли же о них забыть?
Сашенька боялась уснуть по-настоящему. Раньше она так крепко засыпала, что даже орудийный обстрел не мог ее расшевелить, а теперь вот научилась спать и прислушиваться, что вокруг делается. Вот так и подремывала девочка на плече у Соломахи, готовая каждую минуту вскочить на ноги.
Сержант разговаривал с бойцом, вворачивая через каждые три слова свое любимое «понимаешь», читал ему какие-то немецкие документы, найденные в кузове. До сознания санинструктора доходили отдельные фразы: «Создавать научные команды… захватывать библиотеки, архивы, документы, фильмы… отправлять в Германию все экономические и научные ценности…»
Затем незаметно для Сашенькиного сознания голос командира отдалился, стих и совсем пропал, улетучился, зато она увидела себя на золотистом песчаном днепровском пляже в розовом купальнике, который она однажды до войны видела на девочке, приехавшей из города.
Потом Сашенька вдруг увидела себя на вокзале, среди гудящей, волнующейся толпы. Она растерянно оглядывалась в этой людской круговерти, слыша, как нетерпеливо разводит пары огромный, лоснящийся черными глянцевыми боками паровоз. Вот локомотив дернулся, и все побежали к переполненным вагонам. Туда не пускали, и Сашенька побежала рядом с поездом, но никак не могла ухватиться за поручни. И вдруг на ступеньках паровозной кабины появился машинист. Он был в фуражке с лакированным козырьком и белым верхом, в форменной тужурке с блестящими пуговицами. Сашенька узнала Ваню Сподобцева. Он ловко ухватил ее за руку и потащил вверх. Нога ее никак не попадала на ступеньку и больно ударялась о землю. Сашеньке хотелось вырваться из цепких рук Сподобцева, потому что ноги все бились и бились о твердую землю. Она закричала и открыла глаза…
Оказалось, что ее, сонную, тащил по лесу Соломаха. Позади раздавалась беспорядочная стрельба, стлался черный удушливый дым от горящих резиновых колес и машинного масла. Они добрались до оврага и спрятались. Сержант был уже здесь: видно, боец его раньше перенес. Рядом с Абгаряном в мокрой от росы траве Сашенька увидела два трофейных автомата с длинными черными рукоятками.
Абгарян, стараясь подняться на локти, тревожно посматривал на товарищей.
— Обходят?
— Обходят, — сплюнул Соломаха.
— Тогда вот что, — с трудом сказал Абгарян. — Возьмите мой партбилет и документы, — он расстегнул карман гимнастерки, — и вниз, пока отход не отрезали. — Абгарян перезарядил автомат. — Я их придержу…
Соломаха зажал локтем свой автомат и тоже полез в карман. Он расстегнул средние пуговицы на гимнастерке, вынул английскую булавку, а затем достал маленький потертый бумажник.
— Хай тоди Кондрашева и мий партквыток бэрэ.
— Да что вы! — возмутилась Сашенька. — Я никуда не уйду!
— Брось, понимаешь, дурить! — напустился на нее Абгарян. — Хочешь, чтобы всех накрыли?
Абгарян с опаской выглянул из оврага. Преследователей не было видно. Черный дым от горевшей автомашины уже не клубился, а, наплывая ровным слоем, смешивался с остатками тумана и висел в гуще леса плотной сплошной завесой. Под таким прикрытием можно запросто проскочить под самым носом у фашистов, а можно с таким же успехом напороться на засаду. Сможет ли Кондрашева незаметно пробраться сквозь цепь вражеских солдат, прочесывающих лес? Хоть она и привычная к пулям, и в госпиталях уже лежала, а ведь, в сущности, ребенок. Вдруг живьем схватят?
— Абгарян! — вывел его из задумчивости голос санинструктора. — Слышишь, Алексей? Вот вы оба партийные. Могли бы вы меня принять тоже?
— Как это? — не понял Абгарян. Он всматривался в лицо девчушки, в ее смышленые, настороженные карие глаза.
Соломаха перестал возиться с автоматами и тоже удивленно уставился на девочку.
— Щоб тэбэ прыйняты у партию? — переспросил он.
Сашенька кивнула.
В это время за их спинами в долине глухо загремели взрывы. Все трое умолкли, прислушались. Абгарян, сузив глаза, раздумывал. Там опять начался бой, значит, Сподобцеву не до них. А если фашисты окружат их, раненых? Хватит ли у Кондрашевой сил для последнего боя?
— Принять, понимаешь, не имеем права, — Абгарян глянул на Соломаху. — А рекомендацию я дам…
Он медленно вынул из кармана свою записную — книжку с заложенным во внутрь огрызком чернильного карандаша и так же осторожно протянул его Сашеньке: резкие движения причиняли Алексею мучительную боль.
— Пиши заявление, — сказал он просто.
— Скильки ж тоби рокив? — поинтересовался Соломаха.
Санинструктор оторвалась от письма.
— Тильки не брехаты, — предупредил Соломаха. — Перша заповидь партийця — завжды говорыты правду.
Сашенька проглотила ком, давивший горло, прохрипела, волнуясь:
— Пятнадцать…
Прежде так она волновалась только в школе перед контрольными по арифметике, самому трудному для нее предмету.
Соломаха неодобрительно покачал головой, но Абгарян уже принял из рук Кондрашевой записную книжку и, поднеся к губам химический карандаш, писал санинструктору рекомендацию.
— Хиба можна з пионерив прямо у партию? — не успокаивался боец. — Положено з висимнадцяты.
Абгарян подвинул товарищу записную книжку и карандаш.
— Она уже полтора года на фронте. Три ранения, понимаешь. Это в пятнадцать лет положено, да?
Соломаха внимательно прочел все, что было написано до него, тщательно послюнявил карандаш и размашисто расписался. Девочка сидела между ними притихшая. Наступившую паузу прервали раздавшиеся неподалеку выстрелы. Абгарян снова выглянул из овражка — торопливо прозвучали выстрелы, как-будто там, в гуще леса, только и ждали этого неосторожного жеста. Сержант беспокойно ткнулся лицом в траву.
