Л. СИМОНОВА - Надо посоветоваться!
Думаете, легко так все время? Соседки меня считают наипримернейшей девочкой. А я хочу быть как все ребята. Честное слово, я как-то хотела разбить стекло! Очень уж мне не нравится быть «прелесть-ребенком» в глазах соседок, которые еще и в гимназии учились, и вообще про молодежь они говорят так, как будто сами никогда в жизни не были молодыми, как будто они и родились такие, вечно сердитые. Одна симпатичная (это я раньше так считала, правда) старушка заявила, что носить часы девочке младше шестнадцати лет просто не-при-лич-но! Ну как вам это может понравиться?
Я очень вас прошу, ответьте мне, пожалуйста! Я ведь не одна такая. Очень хотелось бы, чтобы мне ответили ребята.
Заранее большое спасибо.
Лена Р., г. Харьков. Лене Р. отвечает писательница Н. Г. ДОЛИНИНА.Дорогая Лена!
Твое письмо написано очень искренне, я верю, что ты действительно тяжело переживаешь свои разногласия с мамой, и, кроме того, ты справедливо пишешь в конце: «Я ведь не одна такая». Поэтому, прочитав письмо, я почувствовала необходимость ответить на него не коротко, в нескольких строчках, а подумать вместе с тобой и другими девочками, что же это с вами происходит.
Скажу тебе откровенно: у меня уже взрослые дети и по возрасту я, вероятно, старше твоей мамы, но согласиться с ней не могу. Мне кажется, она неправа, когда хочет, чтобы ты выделялась среди подруг своим «детским видом», хочет сохранить тебя маленькой. И к тому же все эти проблемы: туфли, часы, прическа — не столь важны, чтобы из-за них так больно ранить свою дочку.
Времена меняются, и то, что считалось нескромным, даже неприличным, когда были молоды твои соседки (а они все-таки были молодыми, хоть тебе и не верится), то, что вызывало тогда возмущение, сейчас стало естественным. Двадцать лет назад девушка, появившаяся на улице в брюках, вызывала всеобщий протест. Сегодня всем ясно, что брюки во многих случаях не только удобнее, но и приличнее юбки. Когда появились короткие платья, они раздражали многих. Потом такое же раздражение вызывали длинные платья. Каждому поколению кажется красивым и приличным то, что было модно в годы его молодости; и тебе, по-моему, также не нужно возмущаться своими соседками, как им не нужно возмущаться современной модой. Каждому — свое.
Ты права: в четырнадцать лет можно иметь часы и делать прическу, носить туфли, а не сандалии.
Но в твоем письме есть еще одно замечание — в начале. О нем, мне кажется, надо поговорить серьезнее. Вот оно: «Я все никак не вырасту». Хотелось бы мне понять, что ты имеешь в виду под словом «вырасти». Если злополучные часы и туфли, то ведь нет ничего легче: рано или поздно мама купит тебе все это, и ты станешь взрослой. Но в том-то и беда, что одежда, каблуки и косметика меняют только внешний облик человека, а внутренний его мир остается прежним.
Я люблю смотреть весной на девушек, они заполняют все улицы, кажется, что в городе исчезают старые лица; идут и идут сотни, тысячи девушек, одна прелестней другой, все у них на месте: часы, прическа, туфли. Они так ясно, так чисто расцветают, они преисполнены сознания своей взрослости, так ждут таинственного, неизведанного... Но, глядя на них, я всегда думаю: дорогие мои, а что у вас там, за этой внешней прелестью? Готовы ли вы войти в трудный, хотя и прекрасный мир человеческих обязанностей, долга, любви и терпения — в тот мир, где живут взрослые?
Вот и тебя я хочу спросить: готова ли ты быть взрослой? Начнем с близкого — с тех самых папы и мамы, которые тебя «просто не понимают». Боюсь, что ты права, и это очень грустно. Но понимаешь ли ты их? Пыталась ли понять, задумалась ли хоть на минуту, какое чувство движет твоими родителями?
Нет, Леночка, ты о них не думала. Тебя толкало одно-единственное и, к сожалению, вполне детское чувство: хочу такую же игрушку, как у брата, сестры...
А ты попробуй представить себе, что чувствует мама. Для нее ты и правда еще «совсем маленькая» — таково свойство материнской любви: для нас и взрослые дети всегда остаются теми, кого мы качали на руках, пеленали, убаюкивали, — ты тоже узнаешь это, когда станешь матерью. Мама тревожится за тебя, хочет уберечь, охранить, и самой большой опасностью ей представляется внешняя взрослость, вот она и бережет тебя, как умеет. В ее тревоге есть своя неправота — об этом я скажу позднее. Но ведь все, что она делает, — от любви. Об этом ты думала?
Я не осуждаю тебя за письмо в редакцию — ты не жаловалась на родителей, ты советовалась. Но сколько есть девочек, которые, не колеблясь, пишут о своей маме, называя ее по имени, отчеству и фамилии, просят редакцию: напечатайте, пусть ей будет стыдно, что она не пускает меня в кино, не покупает модное платье, не разрешает носить капрон...
А я думаю так: что бы ни случилось, мать есть мать и отец есть отец. Можно рассердиться на них, обидеться, можно поссориться с ними, но никому на свете нельзя сказать неуважительное или неодобрительное слово о своей матери. Все мы бываем в чем-то неправы, и я бываю неправа по отношению к своим детям: они говорят мне об этом, иногда довольно резко; но я знаю абсолютно твердо: никогда, ни при каких обстоятельствах они — брат с сестрой — не станут между собой осуждать меня. Между собой, а не то что с кем-либо посторонним!
Почему это так? Может быть, этот закон чести, установленный взрослыми, несправедлив или устарел? Он не может устареть по той причине, о которой я уже говорила: всякий поступок, всякий шаг матери, даже неверный шаг, продиктован любовью.
Ты скажешь на это: да я разве хотела обидеть маму, да разве я об этом думала!
В том-то и беда, что не думала! Не научилась еще думать ни о ком, кроме себя. Если бы я была твоей мамой, меня беспокоило бы вовсе не то, что ты хочешь часы и прическу, а то, что ты до сих пор не научилась думать о других. И, мне кажется, охраняя тебя, мама делает одну очень серьезную ошибку: решает за тебя те вопросы, которые ты давно можешь и должна решать сама. Этим она мешает тебе вырасти.
Мне очень понравилось, что, говоря в своем письме о часах, ты все время подчеркиваешь: часы тебе нужны, чтобы узнавать время. Но ведь узнавать время можно по-разному. Если всего-то и нужно, что выяснить, сколько осталось до конца урока, тогда, конечно, можно спросить у подруги. Но если тебе нужны часы, чтобы научиться распределять свое время, научиться многое успевать делать, — это совсем другое, это очень важно.
Я знаю молодую женщину, которая не гуляет со своим ребенком, потому что не успевает. Она не купает малыша: ей трудно одной, а муж работает вечером. Все это и правда трудно. Но тысячи молодых женщин успевают делать все это, а она не успевает.
А началось все, я не сомневаюсь, с того, что в десять, двенадцать, четырнадцать лет мама решала за свою дочку, когда ей готовить уроки, когда идти на каток, когда читать книжку. Началось с заботы, а кончилось бедой, теперь страдает ни в чем не повинный ребенок.
Вот видишь, какие серьезные вещи выросли из пустяковой, на первый взгляд, проблемы часов. Эта проблема имеет и еще ряд поворотов. Вот один из них.
Мне было тринадцать лет, когда мой отец надел мне на руку свои дорогие часы. Это было в июле сорок первого года, мы расставались надолго: он уходил в ополчение, я уезжала в эвакуацию. Через месяц часы у меня украли, а может, я их просто потеряла. Следующие часы я купила через шесть лет на свои, заработанные деньги, хотя отец был профессор и мог купить, что я попрошу. Но как-то в голову не приходило попросить.
Времена меняются — своим детям я подарила часы, когда им исполнилось четырнадцать лет. Но подарила сама — они не просили.
Твои родители — научные работники, и если они не хотят тебе что-то купить, то ты понимаешь: «не за деньгами остановка». За чем же? Может быть, папа и мама, даже не отдавая себе в этом отчета, ждут от тебя той меры человеческого достоинства, когда ты не станешь ничего у них требовать?
Скажу тебе по секрету, мне трудно с сыном. Ему двадцать лет, он женат, у него ребенок. Денег у меня он не берет ни за что, работает и учится. Но каждый раз, как я что-то ему покупаю, я с трепетом несу эту вещь, зная, что услышу: «Ну зачем это? Обошлись бы и так». Мне трудно с ним, но я уважаю это стремление не быть обязанным никому, даже родной матери.
Ты скажешь, что тебе всего четырнадцать. Все это так, но состояние взрослости, к которому ты стремишься, диктует: не считай никого обязанным помогать тебе.
Взрослый человек прежде всего отвечает за себя сам. Как в пустяках, так и в более серьезном, так и в самом серьезном — во всей своей жизни.
Ты пишешь: «Мы с мамой очень дружим, но на этой почве у нас всегда разногласия». Я не знаю, что ты называешь дружбой, но, как мне представляется, дружба (и любовь тоже) — это прежде всего умение чем-то поступиться, чем-то пожертвовать ради другого. Уметь глубже и острее чувствовать за другого, чем за себя. В твоем случае — это умение подумать: а бог с ними, с этими часами, была бы мама спокойна...
