Всеволод Овчинников - Тени на мосту Айои
— Простите, мне хотелось сказать… Я уже давно живу здесь, среди них. Поверьте мне, это красивого сердца люди. Но изверились… От расспросов одна боль…
Да и о сыне старик умолчал неспроста. Парень больше года провалялся в «атомном» госпитале. А теперь устроился на автозавод и даже проверяться не ходит. Надо отпрашиваться, объяснять — вот и скрывает, боится потерять место.
В газетах если иной раз и напишут про «хибакуся», так все про тех, кто в больничных палатах. А ведь куда больше людей хотели бы оказаться на их месте, да не могут.
Есть у нее соседка по фамилии Ямате. Три года прожили, пока в первый раз поплакали вместе. Ходили с ней на поденщину: убирать мусор в Парке Мира. Близко, и работа не так уж тяжелая. Но недавно Ямате перешла на стройку. Платят там больше. Хотя какой из нее землекоп! Надрывается через силу, перестала лечиться. После укола надо день лежать, а ведь стройка не поденщина, там часа пропустить нельзя. Спросила подругу: на что ей деньги? Здоровье дороже! Ямате призналась: муж погиб при взрыве, а она на третий день после этого, 8 августа, родила девочку. Какие-то дальние родственники из Осака вырастили ее, мать потому и пошла на стройку, что мечтает подарить дочери ко дню рождения праздничное кимоно.
Жалуется: трудно скопить… — Женщина в фартуке смахивает слезу. — Но я-то знаю: еще больше мучает ее другое. Порадуется ли девушка подарку, будет ли ей приятно напоминание о больной матери с хиросимской «улицы Айои»?
Таково это трехмерно, трехликое горе. Мало сказать — физические муки. Мало сказать — нищета. Они, «хибакуся», обречены еще быть кастой отверженных.
Запрет генерала Фэррела
3 сентября 1945 года, на другой же день после капитуляции Японии, нахлынувшие в Токио иностранные журналисты услышали следующее:
— Все, кому выпало умереть, умерли. И от последствий взрывов в Хиросиме и Нагасаки больше не страдает никто.
Это заявление сделал от имени американских военных властей генерал Томас Фэррел — заместитель начальника «Манхэттенского проекта», присланный во главе двенадцати специалистов обследовать результаты атомных бомбардировок.
Хотя оснований для такого утверждения у Фэррела не было никаких (он сам ступил на японскую земля лишь накануне и даже издали не видел испепеленных городов), слова его разошлись в печати как официальное мнение американских ученых.
«Взрыв произошел высоко над землей, никакой радиации быть не могло, а значит, нет и пострадавших от нее» — такая версия была пущена в ход, чтобы скрыть сам факт существования «хибакуся».
Первым и единственным иностранным корреспондентом, которому удалось побывать в Хиросиме до этой пресс-конференции, был прогрессивный публицист Уилфред Бэрчетт, представлявший тогда лондонскую «Дэйли экспресс». Вместе с японскими репортерами Бэрчетт обошел бескрайнее пепелище, окутанное странным, незнакомым запахом, побывал на уличных пунктах «первой помощи», полных умирающими, беседовал с очевидцами. Он писал об увиденном среди развалин и стонов, закончив свой репортаж фразой, которая потом стала крылатой: «No more Hiroshima!» — «Не допустим новых Хиросим!»
Это было в ту пору, когда первые правдивые вести об атомной трагедии стали появляться и в японской печати. «Хиросима — город смерти. Даже люди, оставшиеся невредимыми при взрыве, продолжают умирать», — писала «Асахи» 31 августа 1945 года.
После долгих лет милитаристской тирании тиски военной цензуры наконец разжались, но лишь на несколько недель. На смену пришла цензура оккупационных властей.
С середины сентября 1945 года всякое упоминание о жертвах атомных взрывов исчезло со страниц японских газет, исчезло не на неделю, не на месяц, а на целых семь лет.
Около трехсот тысяч человек стали поистине кастой отверженных. Люди не могли публично выражать им сострадание, призывать помочь им.
Даже в литературе и искусстве «хибакуся» были запретной темой. Всякий, кто решался коснуться ее, подвергался репрессиям оккупационных властей. Единственной книгой, избежавшей цензуры заокеанских «ревнителей демократии», был сборник стихов хиросимской писательницы Синое Сиода (она скончалась от лучевой болезни в 1965 году). А единственным местом, где эти стихи удалось напечатать без ведома американцев, оказалась городская тюрьма.
Писательница уговорила знакомого надзирателя размножить рукопись в 150 экземплярах на тюремном печатном станке. Так дошли до читателей строки:
Где-то там, в небесах,
опрокинули чашу яда.
На дымящийся город
пролился он черным дождем.
Вскоре же после взрыва в Хиросиму прибыла киносъемочная группа во главе с известным режиссером Акира Ивасаки. Всю осень трудились операторы среди пепла и стонов, а в декабре перебрались в Нагасаки.
Съемки уже подходили к концу, когда группа была вдруг арестована военной полицией США и на самолете доставлена в Токио. Одновременно американцы совершили налет на киностудию, обыскали дом Ивасаки. Все материалы к фильму были конфискованы. Режиссера заставили под присягой подтвердить, что нигде больше не осталось и метра отснятой пленки.
Не раз еще потом оккупационные власти повторяли обыски, засылали на студию своих агентов. Но они так и не узнали, что Ивасаки и его коллеги, рискуя жизнью, тайно отпечатали копию фильма и спрятали ее.
Только в 1952 году документальные кадры были впервые показаны на экранах Японии, а еженедельник «Асахи гурафу» опубликовал фотоснимки, сделанные группой Ивасаки. Этот номер еженедельника был раскуплен мгновенно, как и последующие дополнительные тиражи.
«Кадры, семь лет находившиеся под запретом, с необычайной силой всколыхнули в сердцах японцев жажду мира и нейтралитета», — свидетельствовал тогда американский журнал «Лайф».
Страна впервые в полный голос заговорила о жертвах атомной трагедии, о том, как облегчить страдания «хибакуся».
Однако действенная медицинская помощь пострадавшим запоздала еще больше.
С японскими врачами оккупационные власти поступили так же, как с кинематографистами. Поначалу не чинили препятствий. А к концу октября, когда исследования на месте были в основном завершены и японские медики собрали обширный фактический материал, американцы конфисковали его.
Так было с профессором Охаси, который начал лечить пострадавших в госпитале Удзина близ Хиросимы. Он первым в Японии описал лучевую болезнь как прогрессирующее поражение костного мозга и разрушение крови. Военная полиция закрыла госпиталь, отобрав истории болезни и другую документацию.
— Американские власти запрещают японцам изучать последствия атомных взрывов, — заявил представитель оккупационного штаба Келли.
Тщетными оказались протесты ученых:
— Как можно лечить пострадавших, не исследовав болезнь?
По мнению историка Имабори, американцы осенью 1945 года умышленно использовали японских медиков для сбора научных данных на месте взрывов, так как считали эти районы еще опасными из-за остаточной радиации. Основания к тому, видимо, были, ибо два виднейших хирурга, долго работавшие среди развалин Хиросимы, вскоре заболели и умерли.
Конфискованные истории болезни, как и документальные кинокадры, были отправлены за океан. Американские стратеги видели в Хиросиме опытное поле для дальнейшего совершенствования нового бесчеловечного оружия. Вспомним контейнеры с приборами, которые были сброшены одновременно с бомбой.
Вместе с оккупационными войсками в Хиросиму прибыл персонал «Эй-би-си-си» — Комиссия по изучению последствий атомного взрыва. Поначалу многие из пострадавших обращались туда за помощью, пока не распознали под белыми халатами военные мундиры. Люди, маскирующиеся медиками, хладнокровно осматривали больных, брали на анализ кровь и спинномозговую жидкость, но не давали ни советов, ни лекарств; их интересовал естественный ход болезни, не искаженный лечением.
«Мы имеем дело с парадоксальным фактом, — писал из Хиросимы редактор американского журнала „Сэтердей ревью“ Норман Казинс, — когда специальное медицинское учреждение исследует пациентов, но не лечит их. Комиссия расходует тысячи долларов, чтобы обследовать человека, страдающего лучевой болезнью, но не жертвует и одного цента на его лечение».
У хиросимца Токие Уемасу после долгих страданий умер отец. В «Эй-би-си-си» на него была заведена карточка, и накануне похорон оттуда прислали машину: взять покойника на анатомическое исследование.
— Старик будет рад, если его тело послужит науке, — лицемерили американцы, пытаясь всучить родственникам пакет с деньгами.
Но сын прогнал их с порога:
— Вы и так уж взяли у отца слишком много: его здоровье, его жизнь. Хотите теперь, чтоб и смерть его послужила вам для других бомб, для других смертей?
