Алекс Данчев - Сезанн. Жизнь
В нем нет и намека на протест. Возможно, некоторое сожаление. В письме Сезанн вспоминает прошлое, ушедшие годы. «Творчество» – роман-воспоминание: это очевидно. Сезанн не отличался склонностью к лицемерию. Его реакция, скорее всего, отражала то, что он чувствовал. По словам Гаске, Сезанна очень тронули первые главы романа, благодаря которым он вновь погрузился в свои юные годы – их юные годы. Сезанн ощущал, что эта часть была очень правдива и практически не беллетризирована{688}. Если он и испытывал грусть, когда писал это письмо, то дело было не только в неверной оценке его жизни. Есть ли в словах Сезанна горький привкус, меланхолия? Велик риск найти в письме то, чего там на самом деле нет. Само по себе это послание едва ли отличается от многих других его писем. Он довольно часто благодарил друзей за то, что они его не забывают, обращался к прошлому, добавлял задумчивые нотки. Вероятно, он сожалел о мире, который невозможно вернуть, сколько бы ни было съедено «мадленок», но это не ставило крест на будущем.
Написанное за три года до этого письмо Нюма Косту немного напоминает послание, адресованное Золя:
Дорогой Кост,
думаю, что это ты прислал мне журнал «Ар либр». Читаю его с огромным интересом – и он того заслуживает.
Хочу тебя поблагодарить и сказать, что очень ценю великодушный порыв, с которым ты берешься защищать дело, небезразличное и мне. Остаюсь признательный тебе твой земляк и, смею сказать, твой собрат по искусству
Поль Сезанн{689}.Судя по всему, это было его последнее письмо Косту. И вновь в тексте нет на это никаких указаний. Это письмо отличается от более ранних посланий, в нем нет той непринужденности и легкости, однако оно едва ли отражает решение Сезанна порвать со старым товарищем. Такие выводы были бы безосновательны, и главным образом потому, что в 1890‑е годы они продолжали общаться в Эксе. Кост был одним из главных информаторов Эмиля Золя{690}.
Было также проанализировано время написания адресованного Золя письма. Видимо, Сезанн написал его, как только получил экземпляр романа, на что указывает первая фраза. Существует предположение, что он сознательно избегал необходимости высказывать свое мнение о книге или же, если все-таки считать письмо вполне искренним, еще не читал роман и не знал, что его ждет. Ни одна из этих версий не кажется правдоподобной. Обычно Сезанн немедленно благодарил Золя за присланные книги. Но он не всегда сразу же выражал свое мнение, это было бы странно, да никто этого и не ожидал. В случае с «Творчеством» невозможно поверить, что он не знал содержания романа. Сезанн был серьезным читателем. Он читал значительно больше, чем принято считать. В частности, читал журнал «Жиль Блаз» (о чем Золя прекрасно знал). Едва ли Сезанн мог пропустить публикацию глав романа, особенно проведя вечер с молодыми художниками, которые раскритиковали детище Золя в пух и прах. Другими словами, открыв «Творчество», Сезанн вряд ли был удивлен или шокирован. Скорее всего, он был хорошо подготовлен.
Каково же было его впечатление?
С Клодом Лантье Сезанн был знаком давно. Он прочел «Чрево Парижа» сразу после его публикации в 1873 году. Сезанн хорошо знал вымышленный мир произведений Золя. Прочитав в 1877 году «Западню», он начал готовить суп из вермишели, фирменное блюдо Лантье, которое стало предметом их шуток. Но Лантье был не единственным. Появлялись все новые персонажи, так или иначе напоминавшие Сезанна. Сезанн знал о существовании «Марсабьеля, превратившегося в Майобера» (у которого был страшный беспорядок и говорящий попугай), которого выдумал Дюранти, и Рамбера Мариуса Ру, очередного художника, сломленного «собственной неспособностью перенести на холст плоды своего воображения». Вскоре он познакомился с Польдексом Поля Алексиса. Дальше – больше. «Творчество» вписывалось в общий контекст, и Лантье в своей участи не был одинок. Литературные двойники Сезанна нередко плохо заканчивали. «Такое самоубийство хуже всего, – говорит брат Рамбера. – Это самоубийство – духовное»{691}. Сезанна все это не слишком задевало. Он не только умел распознавать и принимать своих вымышленных двойников, но также был способен проводить грань между искусством и жизнью – «отделять человека от художника-импрессиониста», как он говорил Ру. Он прекрасно понимал, что Золя пишет не мемуары, а тщательно продуманный и безжалостно закрученный цикл романов{692}.
Сезанн был привычен к битвам с самим собой: он годами этим занимался. В его памяти отпечаталось признание Бодлера в своей беспомощности как художника из стихотворения «Призрак»:
На вечном сумраке мечты живописуя,
Коварным Господом я присужден к тоске;
Здесь сердце я сварю, как повар, в кипятке,
И сам в груди своей его потом пожру я!
Вот, вспыхнув, ширится, колышется, растет,
Ленивой грацией приковывая око,
Великолепное видение Востока;
Вот протянулось ввысь и замерло – и вот
Я узнаю Ее померкшими очами:
Ее, то темную, то полную лучами{693}.
Также ему были знакомы строки Флобера: «Шедевры глупы: их лики безмятежны, как у подобных им творений природы, у крупных зверей и гор»{694}.
Сезанн читал и перечитывал книги со страстью и избирательностью. Чтение оказывало на него огромное воздействие – как Стендаль с его описанием темпераментов, не говоря уже о Вергилии с его любимыми темами. Видимо, Сезанн ассоциировал себя с отдельными литературными персонажами, а также с историческими лицами или мифологическими героями. Лоренс Гоуинг называл второе из этих явлений проекцией или самопроекцией, и, вероятно, главным претендентом был не Феокрит, не Моисей и не святой Антоний, а человек из его ближайшего окружения, а именно садовник Валье, изображенный на поздних портретах. Если речь идет о вымышленном мире, то ответ нужно искать в «Беседах» («Confidences»). На вопрос о том, какой литературный или театральный персонаж вызывал у него наибольшее восхищение, Сезанн отвечал: Френхофер{695}.
Френхофер был главным героем бальзаковского «Неведомого шедевра», опубликованного в 1837 году в цикле «Философские этюды». Название повести наводит на мысль о связи с «Творчеством» Золя («L’Œuvre» и «Le Chef-d’œuvre»). Рильке назвал это «невероятным предвидением будущих изменений»: схожие нити повествования и линии развития, философская и суицидальная. Бальзак тоже смешивал реальность с вымыслом, во всяком случае переплетал реальные персонажи и вымышленные образы. Его сюжет разворачивается в Париже в 1612 году. Легендарный мастер Френхофер вот уже десять лет работает над портретом своей возлюбленной. Картина обещает стать недосягаемым шедевром. «Художник, краски, кисти, полотно и свет никогда не создадут соперницы для моей Катрин Леско». К нему заходят два художника, чьи образы заимствованы из жизни: фламандский портретист Франц Порбус и начинающий живописец Никола Пуссен (как всегда пренебрегающий вежливостью Бальзак называет его Ником). Френхофер чувствует, что для завершения шедевра ему не хватает подходящей модели. Порбус рассказывает ему о бесподобно красивой любовнице Пуссена и начинает ловко уговаривать старого художника на любопытную сделку: они разрешат ему использовать ее как модель, а в обмен он позволит им увидеть портрет, то есть Катрин «по прозванию Прекрасная Нуазеза», предположительно обнаженную и, более того, недописанную. Френхофер в затруднении. «Моя живопись – не живопись, это само чувство, сама страсть! – отвечает он. – Рожденная в моей мастерской, прекрасная Нуазеза должна там оставаться, храня целомудрие, и может оттуда выйти только одетой». Однако, несмотря на свои убеждения, он сдается и разрешает им взглянуть на картину.
В мастерской Френхофер торжественно показывает им свой шедевр. Художники ошеломлены открывшимся зрелищем. «Видите вы что-нибудь?» – спросил Пуссен Порбуса. «Нет. А вы?» – «Ничего…» Они рассматривают холст с самых разных углов. «Старый ландскнехт смеется над нами, – сказал Пуссен, подходя снова к так называемой картине. – Я вижу здесь только беспорядочное сочетание мазков, очерченное множеством странных линий, образующих как бы ограду из красок». – «Мы ошибаемся, посмотрите!..» – возразил Порбус. Подойдя ближе, они заметили в углу картины кончик голой ноги, выделявшийся из хаоса красок, тонов, неопределенных оттенков, образующих некую бесформенную туманность, – кончик прелестной ноги, живой ноги. «Они остолбенели от изумления перед этим обломком, уцелевшим от невероятного, медленного, постепенного разрушения. Нога на картине производила такое же впечатление, как торс какой-нибудь Венеры из паросского мрамора среди руин сожженного города».
Золя за чтением. Ок. 1881–1884
Кажется, что Френхофер, наблюдая за их реакцией, на мгновение осознает, что произошло с его шедевром, а затем вновь впадает в самообман и обвиняет Порбуса и Пуссена в продуманном заговоре с целью украсть у него картину.
