Александр Горянин - Традиции свободы и собственности в России
Важным фактором качества русской жизни издавна было обилие праздников, церковных и народных. Досуг — составная часть свободы. Церковные праздники делились на «великие» (в том числе 12 главных) с рядом «предпразднеств» и «попразднеств», «средние» и «малые» («меньшие малые» и «большие малые»). Манифест Павла Первого от 5 апреля 1797 года прямо запретил помещикам привлекать крестьян к работе в воскресные и праздничные дни.
Многие праздники были непереходящими, т.е. жестко приуроченными к определенному дню. Храмовые праздники (одноименные с храмом) бывали «престольные», «съезжие» и «гулевые». Конечно, праздновали память далеко не всех святых и событий Нового Завета, иначе не осталось бы ни одного рабочего дня. Тем не менее, в году набиралось под полторы сотни праздничных дней, из которых 52 падали, правда, на воскресенья. Кануны некоторых (не всех) праздников считались полупраздниками, так что работали полдня. Общими «вакациями» в государстве были Масленица, Светлая неделя и две Рождественские недели. Были и светские праздники — день Нового года и 8-9 «царских» дней: дни рождения и тезоименитств царя, царицы, наследника и вдовствующей государыни (если была жива), а также день восшествия царя на престол и день его коронования, а при Николае II — еще и день чудесного спасения августейшей семьи, 17 октября по старому стилю.
Крестьянам и иному простому люду (кроме фабричного) немало досуга добавляли народные праздники вроде вешнего и осеннего Егориев, Ивана Купалы, Ильи Пророка, Семика, Красной горки, Русальной недели, Веснянки, Родительского дня. Порой они накладывались на второстепенные церковные, не празднуемые государством праздники. И, наконец, в любой местности праздновалась память особо чтимых местных святых и блаженных. Сколько это добавляло дней, сказать трудно, но так или иначе досуга у простых людей (мать семейства не в счет; ее работа не кончалась никогда — дети, скотина, уборка, готовка, стирка) было много больше, чем у связанных службой «непростых», и здесь скорее господа понемногу стали следовать за мужиками, чем наоборот. Была, конечно, и противоположная тенденция. Поскольку праздники съедали чуть ли не половину годового рабочего времени и способствовали пьянству, власти и церковь стремились сократить их количество. К концу прошлого века число официально праздничных, неприсутственных дней в году в России было сведено к 98, но наших крестьян это затрагивало мало (для сравнения, в Австро-Венгрии неприсутственных дней осталось только 53 — т.е. воскресенья плюс еще один день).
Любовь к досугу и увеселениям на Руси четко выражена на протяжении всей ее письменной истории. Описание того, как развлекались жители Пскова пятьсот лет назад, в 1505 году, кажется до странности знакомым сегодняшнему читателю: «Весь город поднимался; мужчины, женщины, молодые и старые, наряжались и собирались на игрище... начиналось, по выражению современника, ногам скакание, хребтам вихляние... происходило много соблазнительного по поводу сближения молодых людей обоих полов».81 Церковь старалась умерить веселый нрав народа и в киевские, и во владимиро-суздальские, и в московские времена. В петербургский период у нее уже не было прежней силы. В 1743 Синод обращается в Сенат с ходатайством о запрете «скачек, ристаний, плясок, кулачного боя и других бесчинств», но получает ответ: «подобные общие забавы... служат для народного полирования, а не для какого безобразия».
«Склонность к веселостям народа здешней губернии, — сказано в «Топографическом описании Владимирской губернии за 1784 год», — весьма видна из того, что они не только в торжествуемые ими праздники при пляске и пении с своими родственниками и друзьями по целой неделе и более (! — А.Г.) гуляют, но и в воскресные летние дни». Другое описание, другая губерния, Тульская: «Поселяне сей губернии нрава веселого и в обхождении своем любят шутки. Пение и пляски любимое ими препровождение времени».
Народные игры (помните некрасовское: «в игре ее конный не словит...»?) и развлечения часто отличала замысловатость, приготовления к ним требовали времени. В Костромской губернии, «в больших вотчинах в Сыропустное воскресенье сбирается съезд из нескольких сот (! — А.Г.) лошадей» со всадниками, ряжеными в соломенные кафтаны и колпаки82. Весьма сложной (наездник прорывался к снежной крепости через препятствия), требовавшей долгой подготовки была изображенная Суриковым забава «взятие снежного городка».
Описания народной русской жизни более близких к нам времен — конца XIX-начала XX вв. (такие, как большая книга «Народная Русь» А.А. Коринфского, М., 1995, впервые вышедшая в 1901 году) — также переполнены свидетельствами о праздниках и увеселениях.
Досуг в России весьма ценили и городские жители. У них эта черта породила около трехсот лет назад такое сугубо русское явление, как дачная жизнь — явление, постепенно ставшее воистину массовым. В Европе нечто подобное стало появляться лишь в последние десятилетия ХХ века. По контрасту, протестантская Европа и Америка между XVII веком и Первой мировой войной отдыхали мало. Воскресенье посвящалось церкви и домашним делам, отпуск был еще в диковину. Отдыхал тонкий слой богатых бездельников. Реформация почти исключила отдых из программы жизни, чем немало содействовала экономическому рывку Запада. На появление в России дачной жизни в столь далекие времена можно смотреть и как на опережающий социальный прорыв, и как на пример того, насколько нации опасно расслабляться до построения основ изобилия. Верны обе точки зрения.
Почти для любого русского свободное время — это время свободы. Свободное — значит, проводимое в свое удовольствие, не занятое делами, принадлежащее только мне, вырванное из будней и так далее. Определение можно менять, неизменно лишь подлежащее «время». Время ощущается как высшая ценность. Нельзя выкупить обратно скверно потраченный день. Вот почему мотивация к труду во внеурочное время даже за хорошее вознаграждение срабатывает у нас не во всех тех случаях, когда она безусловно срабатывает на Западе. Другими словами, с любовью к свободе прямо связан один наш важный недостаток: у нас сравнительно мало трудоголиков. Но может быть это не такой уж недостаток.
Качество жизни в России по некоторым важным параметрам и сегодня выше, чем на Западе, несмотря на отставание в уровне материальных благ. Наши горожане (сельских жителей сравнивать труднее) гораздо меньше невротизированы. Массовая потребность западных людей в психоаналитиках обычно вызывает у нашего человека веселое изумление. Сколько же они вынуждены в себе подавлять и зажимать, если могут приоткрыться только врачу?
В любопытной и во многом неожиданной книге Леонида Кучмы «Украина — не Россиия» несколько страниц посвящено сравнению русского и украинского национальных характеров. «Среди русских — пишет он, — вряд ли получит широкое распространение психоанализ по Фрейду — это когда персона, озабоченная своими проблемами (обычно дама), исповедуется специалисту по неврозам, рассказывая ему то, что не расскажет никому. Русские дамы прекрасно исповедуются друг дружке, им психоаналитик без надобности». По-моему, очень точно. Удивительно ли, что успех двадцатилетних, начиная с конца 80-х, усилий по пропаганде фрейдизма в России оказался близок к нулевому?
Дело не только в психоаналитической практике как таковой, но и в постулатах учения, лежащих в ее основе. На Западе почему-то почти все согласились с утверждением Фрейда, что детство является самым тяжелым и несчастным временем жизни. Видимо, имели основания согласиться. В России же подобные идеи просто не имеют шансов, и тоже неспроста. Выше, в главке «Цена чести» речь уже шла о том, как поражают английские мемуары, романы и биографии описаниями несчастного детства и отсутствием душевного тепла в семье, тогда как русские воспоминания о детстве — сплошь счастливые воспоминания.
Столь разное восприятие вряд ли может быть случайным. Возможно, Набоков зря называл автора фрейдизма «венским шарлатаном». Рискну предположить, что учение Фрейда просто более справедливо для западноевропейцев, чем для родины Набокова.
Качество жизни складывается из многих составляющих. Мы с приятелем приехали на его машине в Париж из пригорода, где он живет, для участия в некоем вернисаже, на котором он хотел меня с кем-то познакомить. Мы мучительно долго кружили в ближних и дальних окрестностях выставочного зала в поисках, где бы приткнуть его «пежо». Ни одного места, платного или бесплатного, найти не удалось. Изъездив чуть ли не весь «аррондисман», потеряв больше часа и множество нервных клеток, мы поняли, что поиски утратили смысл. Мой друг сказал, что все нужные люди уже наверняка разошлись, так что он завезет меня в мою гостиницу, а сам вернется в свой «банльё» (пригород). Я не стал огорчать своего раздасадованного (фрустрированного, по-научному) собеседника рассказами о том, что в Москве, где машин не меньше, чем в Париже, такое было бы невозможно: правила (и обычаи!) парковки менее жестки и место можно найти всегда — не в этом переулке, так в соседнем, в проезде между домов или во дворе.
