Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки
Обвиняя первого императора, они обвиняли созданную им систему, против которой и «восстали на умственный подвиг»; говоря о двойственности петровских реформ, их политической порочности, они предрекали усугубление невыносимого для сильной души раскола, разлада. Они понимали и жаждали объяснить не просто причины, что привели их со товарищами в тайные общества, но и сами корни трагического неблагополучия, которое пытались они врачевать…
Размышляя в Сибири о тернистом пути России, они приходили к неизбежному выводу, что подвиг людей тайного общества венчал долгую и мощную традицию сопротивления самовластию.
Подробно обозрев отечественную политическую историю после Петра, бросив внимательный взгляд на события 1730 года – попытку князя Дмитрия Михайловича Голицына с единомышленниками ввести конституционное правление, – на деятельность и судьбы Новикова, Радищева и Княжнина, на замыслы конституционалистов екатерининской эпохи, идеи некоторых лидеров переворота 1801 года, позиции русских поэтов-обличителей, Лунин провозгласил:
«Из сего следует, что все люди отличные в России видели и чувствовали несовершенства существующего порядка и стремились во все времена, явно или скрыто, к достижению цели Тайного союза».
Эти «люди отличные» были, собственно, дворянским авангардом, который отнюдь не совпадал с просвещенным дворянством. Консерватор Щербатов далеко превосходил по своей образованности Радищева, апологет неограниченного самодержавия Феофан Прокопович не уступал по просвещенности князю Дмитрию Михайловичу Голицыну с его конституционными идеями, вряд ли кто-нибудь из декабристов превосходил просвещенностью Уварова, мечтавшего остановить на пятьдесят лет развитие России, и так далее. Просвещенность отнюдь не была синонимом прогрессивности.
Людям дворянского авангарда, который и в первой четверти XIX века не исчерпывался деятелями тайных обществ, была свойственна особая политическая просвещенность, включавшая как обязательные элементы: трезвость взгляда на мир, стремление к истине, а не к ее суррогатам, поиски оптимальных государственных форм впереди, а не в прошлом, понимание необходимости движения и гибельности идеи ложной стабильности – любимой идеи российской бюрократии…
Но, опять-таки, Лунин не был бы Луниным, если бы он ограничился изучением и обдумыванием дня вчерашнего. Он весь в настоящем. Историософия для него – служанка актуальной политики. С проницательностью поразительной для человека, отдаленного от столиц на тысячи верст, он схватывает главное в происходящих там процессах, видит самое опасное, самое зловещее. Его особое внимание привлекает деятельность министра народного просвещения Уварова – средоточие новой идеологии.
«Министерство народного просвещения, – пишет Лунин в 1838 году, – старается упрочить самодержавие и, соединяя могущественные средства свои, направлять к развитию оного. Оно не умолкая проповедует, что господствующею мыслию народа всегда был этот образ правления, что в нем только удачность блага настоящего и залог счастия в будущем. Наемные писатели сочиняют книги в пользу этих предположений: полиция осыпает их своими хвалами. Но надобен другой язык, другие доказательства и, особенно, администрация для того, чтоб идеи нам выгодные внушить 50-ти миллионам людей. Ибо народ мыслит, несмотря на его глубокое молчание. Миллионы издерживают на то, чтоб подслушивать мысли, которые запрещают ему выражать».
Разгадав зловещую сущность уваровщины – подмену реальности фантомами, подмену политических идей самозабвенной демагогией, – Лунин жестоко высмеивает главную, основополагающую идею Уварова – идею «народности». И здесь оказывается едва ли не единственным в тот момент откровенным единомышленником убитого уже Пушкина, насмерть сражавшегося с уваровщиной. Недаром Пушкин всю жизнь восхищался Луниным…
Огромный и глубокий труд, предпринятый И. Желваковой и Н. Эйдельманом к вящей пользе своих сограждан – во всяком случае, тех из них, кого влечет стихия «умственного подвига», – явил нам личность Лунина и в том аспекте, что был исследован менее других. Мы видим Лунина – религиозного мыслителя. Это предмет особого разговора, но здесь можно только сказать, что – как ни странно это звучит – непреклонный католицизм Лунина объясняется, скорее всего, той же неукротимой независимостью лунинского духа. Католическую доктрину он представлял изначально противостоящей государственному диктату (на что и указывает Н. Эйдельман). Высокая степень независимости католической церкви от государства, в отличие от полурабского положения церкви православной – после Петра, – должна была Лунину импонировать.
«Восточная церковь всюду находится под покровительством государства: часто орудие политической власти».
Можно догадываться, что протестантизм отталкивал его, помимо всего прочего, и потому, что реформация, по его мнению, дала светским властям право контроля над церковью. Петра он считал наследником «понятий реформаторства».
(Удивительно различие Лунина – историка России и Лунина – историка церкви. Если первый вдумчиво и строго следует за фактами, выстраивая картину хотя и предельно идеологизированную, но достоверную, то второй создает нужную для исходной идеи модель, смело подминая факты. Этот парадокс еще ждет своего объяснения…)
Нечастое для русского освободительного движения сочетание могучего революционного темперамента и глубокой религиозности определило мессианские черты лунинского сознания. И в письмах его, и в заметках постоянно присутствует идея своего избранничества.
«Теперь с равным сожалением люблю друзей и врагов. Мысль, мне явившаяся, была слишком сильна для тех и других. Омраченные внезапным блеском, они не увидели, что общее благо их таилось во глубине этой мысли. Нет нужды. Она разольется и без меня, несмотря на препятствия».
«Мое земное послание исполнилось. Проходя сквозь толпу, я сказал, что нужно было знать моим соотечественникам. Оставляю письмена мои законным наследникам мысли, как пророк оставил свой плащ ученику, заменившему его на берегах Иордана».
В записной книжке Лунина есть удивительная запись, объединяющая задачу апостольскую с декабристской:
«Призванием первых католиков была борьба с язычеством, наше призвание – борьба с ересью. Это все то же дело, то же оружие, та же борьба. Предшественники наши имели дар языков; мы говорим на всех языках, проповедуя примером собственного поведения».
Человек тайного общества, борец за социальную справедливость сливается в сознании Лунина с апостолом, а самодержавие представляется ему ересью – злостным искажением высшей идеи справедливости.
Да, это был «человек на все времена», не замыкавшийся ни в прошлом, ни в собственном настоящем, но принадлежащий будущему.
«…Мысли, созревшие в тишине темниц, не отвергнутся теми, которые в простоте сердца ищут истины и которые понимают, что обязанность говорить ее для общего блага независима ни от каких обстоятельств нашей скоротечной жизни».
Так проповедовал Лунин.
А мы? Готовы ли мы принять его уроки? Можем ли мы принять их как «законные наследники мысли» этого духовного подвижника?
Трудно сказать. Одно ясно – эту книгу надо читать и перечитывать каждому, для кого слова «истина» и «справедливость» не пустой звук.
Издатели книги свершили свой «умственный подвиг». Готов ли читатель к своему? Готов ли он «держать Предания»?
1988Наследие Петра и судьбы наследников
Предисловие – разнообразный по назначению жанр. И чтобы не вводить читателя в заблуждение, необходимо прежде всего определить задачу в данном конкретном случае. В мои функции не входит научная оценка работ Е. Анисимова и Н. Эйдельмана – их репутации достаточно выразительны, – а равно и пересказ содержания насыщенных материалом и мыслями исследований[90].
Передо мной два очень разных автора, два очень разных царствования, две очень разные августейшие особы. И моя задача – очертить принципиальную общность сюжетов, хотя бы наметить единство «роковых» проблем, стоявших перед Елизаветой и Павлом именно потому, что они были «самовластными и самодержавными».
Подзаголовок работы Е. Анисимова – «Борьба за наследие Петра». Подзаголовок всей книги мог бы быть – «Борьба за наследие Петра и борьба с наследием Петра».
Петр начал русский XVIII век. Павел завершил его. Елизаветинская эпоха расположена как раз на полпути – переломный этап. Все главное, что происходило в политической, общественной, экономической, культурной жизни этого «безумного и мудрого» столетия, вырастало так или иначе из петровских реформ. В елизаветинское царствование наметилось их новое качество, возникли новые тенденции, появились новые надежды, которым, однако, не суждено было реализоваться, но с самой возможностью которых Павел повел бешеную борьбу…
