Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки
Откуда пошло страшное зло? И тут Лунину – и, как увидим, не ему одному, – пришлось трезво и жестко взглянуть на деятельность первого императора – Петра Великого.
В примечаниях к «Разбору донесения Тайной следственной комиссии», которые, кстати сказать, не менее важны, чем сам «Разбор…», «каторжный мыслитель» без обиняков объяснил связь рабства крестьян со всеобщим политическим порабощением:
«При вступлении на престол Петра 1-го, кроме царской власти находились в России еще два начала устройства. Первое: собрание представителей, под наименованием Земской Думы или Государственного Собора, могущих обратиться в парламент, если б их собрания были периодические в установленные единожды сроки, круг действий определен и внутреннее устройство их основано на благоразумных началах, необходимых для законодательного собрания. Второе начало – тогдашнее духовенство. Петр не собирал Земской Думы, пренебрегая мнением своего народа и отстраняя его от непосредственного участия в своих делах. Следуя понятиям реформаторства, он объявил себя произвольно главою церкви, истребил власть духовенства и поколебал уважение к нему народа».
В сибирской ссылке одновременно с Луниным глубоко обдумывал эти материи его ближайший соратник по «умственному подвигу» Михаил Фонвизин, чья монументальная фигура вышла теперь на свет благодаря замечательному изданию его трудов и писем. Интересно и поучительно сравнить мнения этих двух крупнейших исторических мыслителей декабризма.
Фонвизин говорил с горечью:
«…Гениальный царь не столько обращал внимание на внутреннее благосостояние народа, сколько на развитие исполинского могущества своей империи. В этом он точно успел, подготовив ей то огромное значение, которое ныне приобрела Россия в политической системе Европы. Но русский народ сделался ли от того счастливее? Улучшилось ли сколько-нибудь его нравственное или даже материальное состояние? Большинство его осталось в таком же положении, в котором было за 200 лет.
Если Петр старался вводить в России европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух же этой цивилизации – дух законной свободы и гражданственности – был ему, деспоту, чужд и даже противен. Мечтая перевоспитать своих подданных, он не думал вдохнуть в них высокое чувство, без которого нет ни истинной нравственности, ни добродетели. Ему нужны были способные орудия для материальных улучшений по образцам, виденным им за границей: для регулярных войск, флота, для украшения городов, построения крепостей, гаваней, судоходных каналов, дорог, мостов, для заведения фабрик и пр. Он особенно дорожил людьми специальными, для которых наука становилась почти ремеслом; но люди истинно образованные, осмысленные, действующие не из рабского страха, а по чувству долга и разумного убеждения, – такие люди не могли нравиться Петру, а скорее должны были ему казаться свидетелями беспокойными и даже опасными для его железного самовластия, не одобряющими тех тиранических действий, которые он слишком часто позволял себе… В его время в некоторых государствах западных крепостное состояние земледельцев уже не существовало – в других принимались меры для исправления этого зла, которое в России, к несчастию, ввелось с недавнего времени и было во всей силе. Петр не обратил на это внимания и не только ничего не сделал для освобождения крепостных, но, поверстав их с полными кабальными холопами в первую ревизию, он усугубил еще тяготившее их рабство».
Несомненный признак глубины и осмысленности историософской идеи – прорастание ее в принципиально различные эпохи в головах совершенно разных по всем своим установкам людей.
«Петр слыл законодателем России, но где же законы?..» – саркастически вопрошал в конце 30-х годов XIX века Лунин, подводя некий итог своим размышлениям о деятельности первого императора.
Уже в следующем столетии ему прямо ответил разночинец Ключевский, десятилетиями бившийся над теми же вопросами, что заставили Лунина вступить на свой крестный путь:
«Новый военный порядок Петр создавал не столько официальными указами, сколько письмами, частичными распоряжениями по отдельным случаям без соображения с законом. Это не законодательство, а личные распоряжения деспота, вышедшего из рамок закона».
Любопытно и поучительно: через семьдесят лет Ключевский, отнюдь не оппозиционный аристократ, но скептический разночинец, которого не обвинишь в ностальгии по старомосковской патриархальности, записал мысли, вполне совпадающие с мыслями Лунина и Фонвизина:
«Петр не создал ни одного учреждения, которое, обороняя интересы народа и на него опираясь, могло бы встать на защиту своего создателя и его дела после него.
Деятельность Петра сплелась из противоречий самодержавного произвола и государственной идеи общего блага; только он никак не мог согласить эти два начала, которые никогда не помирятся друг с другом».
И дворянские радикалы первой половины XIX века, и профессор-разночинец в начале XX века обвиняли великого Петра прежде всего в том, что созданные им учреждения не обороняли интересы народа и не опирались на народ, в том, что идею общего блага он пытался реализовать методом самодержавного произвола, то есть в вопиющем противоречии между провозглашенными целями и практическими методами.
(Не удивительное ли совпадение взглядов и формулировок? Лунин: «Петр не собирал Земской Думы, пренебрегая мнением своего народа и отстраняя его от непосредственного участия в своих делах». Ключевский: «Петр не создал ни одного учреждения, которое, обороняя интересы народа и на него опираясь…»)
Как и мыслители тайных обществ, Ключевский через много десятилетий увидел гибельную противоречивость политического процесса, который самодержавие навязывало России.
«Петр – деспот, своей деятельностью разрушил деспотизм, подготовляя свободу своим обдуманным произволом, как его преемники своим либеральным самодержавием укрепляли народное бесправие».
Первый император своими реформами разбудил в русском человеке – прежде всего дворянине и «вышедшем в люди» разночинце – понятие о своем достоинстве, о своем высоком долге и при этом поместил его в жесткую структуру, основанную на всеобщем политическом рабстве. Это рождало мучительный духовный дискомфорт, который, усугубляясь в эпохи «либерального самодержавия» с их иллюзиями, порождал отчаянные попытки привести внутреннее самоощущение в соответствие с реальным общественно-политическим положением: мятеж декабристов, кровавый героизм народовольцев и так далее…
Разумеется, гениальный гигант стоит – помимо всего прочего – и у истоков русского освободительного движения (сам того отнюдь не желая!). Но какой путь приготовил он стране…
Петр, ликвидировав изобилующее разнообразными неустройствами сословное Московское государство, вместе с тем уничтожил и то ценное, что в нем потенциально имелось, – начатки представительного принципа. Рабство крестьян было им не просто закреплено, но возведено в абсолютный принцип и – в процессе податной реформы – распространено на всех «вольных и гулящих», кто еще сохранился в стране. Эта абсолютизация рабства не могла не повлиять тяжелейшим образом на сознание дворян, несмотря на кажущиеся выгоды их положения.
Лунин, как и Фонвизин, все это прекрасно понимал и сказал об этом с присущей ему чеканностью. В письме от 22 октября / 3 ноября 1839 года он пишет:
«Рабство пришло к нам не прямым путем, но случайно, во времена недавние, когда уже все просвещенные народы признавали оное не сообразным с законами божественными и человеческими».
И далее, говоря о возобновлении после Смутного времени указа о запрещении перехода крестьян:
«Вероятно, увлекаясь временными выгодами, не предусматривали окончательных последствий возобновленного указа. Приводимый в различные времена и царствования в постепенно большую силу и объятность, он, по существу дела, лишил многочисленную часть народа покровительства законов, предав оную произволу частных лиц».
И делает сноску: «Петр I, Екатерина II».
Читая Фонвизина и Лунина сегодня, мы особенно отчетливо слышим голоса наших духовных пращуров, убеждавших современников и потомков, что между полусвободным и свободным человеком – пропасть, что просвещение и рабство – «две вещи несовместные», что человек не может быть свободным в науках или искусствах и рабом в жизни общественной, что «тайная свобода» в рабском мире – штука тяжкая, требующая смертельного напряжения духа, что с «тайной свободой» редко доживают до старости…
Обвиняя первого императора, они обвиняли созданную им систему, против которой и «восстали на умственный подвиг»; говоря о двойственности петровских реформ, их политической порочности, они предрекали усугубление невыносимого для сильной души раскола, разлада. Они понимали и жаждали объяснить не просто причины, что привели их со товарищами в тайные общества, но и сами корни трагического неблагополучия, которое пытались они врачевать…
