Дмитрий Пучков - Мужские разговоры за жизнь
— И потом, если он действительно реально не сотрудничал, а только поддался на давление?
— Это как?
— Какое тогда имеет значение какая-то бумажка?
— Это о чем?
— Да и многие ли из тех, кто сейчас подтявкивает тут, на форуме, нашли бы в себе смелость устоять?
— Да никто, конечно. Все до единого кругом — предатели, стукачи да твари вербованные.
— Я сильно сомневаюсь. В том числе и за себя…
— А я за тебя не сомневаюсь. С двух предложений видно — аморальная гнида, способная на все.
— Конечно, если следовать уголовной философии, то да, типа запомоился. Но разве имеет значение для нормального человека мнение уголовников?
— Долбоеб ты.
— Ничего не поделаешь, да, я дебил. Представьте себе.
— Сначала не мог представить, а теперь — смог.
— За что парень, с которым ты говорил выше, удостоился такой чести?
— Угадай с трех раз.
— По моему мнению (предвижу ответ: малолетнего долбоеба), это были нормальные вопросы нормального человека, не замороченного милицейскими и уголовными тонкостями.
— Сынок, вот у тебя под ником написано — «подросток». Это значит, что ты в массе постов обозначил себя как малолетнего дурачка. Если тебе в твои 15 лет что-то непонятно — ты, сынок, поди, спроси у папы, если он у тебя есть. Оно, конечно, сомнительно, что он тебе что- то сможет объяснить — раз уж таким дурачком тебя вырастил. Но вдруг? А пока не объяснил, ты дурость свою окружающим старайся не демонстрировать — выглядит отвратительно.
— Понимаешь, даже стоя на дне выгребной ямы, Солженицын и Сахаров будут на голову выше подавляющего большинства тут присутствующих. Как это ни обидно.
— В выгребную яму нормальные люди, понимаешь, обычно испражняются. Она для говна то есть, в нее срут. И яма никогда не бывает «выше».
— Неплохо, кстати, зэки работали. Лет пять назад, будучи по делам в Норильске, зашел в местный краеведческий музей. Там много документов интересных про то, как зэки под чутким руководством НКВД осваивали технологии строительства городов, шахт и заводов в условиях вечной мерзлоты. И неплохо так освоили, вроде бы первыми в мире. И только потом, когда с технологиями стало понятно, а инфраструктура налажена, стали туда всяких комсомольцев зазывать.
— Не самая светлая страница в истории родной страны.
— Насколько правдоподобны пассажи гражданина Солженицына в духе «Я только подписал бумагу»?
— Если бы он этого не делал, он бы никогда этого писать не стал.
— Можно ли было его склонить к реальному сотрудничеству, шантажируя письменным согласием?
— Ты хорошо понимаешь, что такое оперуполномоченный в лагере, чем он там занимается и что он там может?
— В самом деле, Дмитрий Юрьевич, объясните, насколько серьезна подписанная бумага?
— Серьезнее не бывает. Это окончательная бумага, там других нет. Будучи завербованным, далее он трудился на оперчасть весь оставшийся срок.
— И могли ли действительно отправить Солженицына на шарашку и больше не использовать в качестве доносителя?
— В шарашку его направили потому, что использовать его среди уголовников смысла не было. Поэтому сам он поехал в шарашку, а дело агентурное — в оперчасть шарашки. Так что работал и там.
— В предмете совершенно не разбираюсь, потому и задаю глупые вопросы.
— Завербованный агент используется оперчастью, то есть подслушивает, подсматривает и доносит в оперчасть. Существуют количественные нормы доносов, например один в неделю. Существуют нормы оформления личных дел, где все доносы должны быть подшиты — по датам, четыре в месяц. За это исключительно строго спрашивают, и если завербовали — значит, все по распорядку.
— Был бы благодарен, если б вы посоветовали, что можно почитать на тему оперативной работы в лагерях.
— Это секретная спецлитература, ее не продают в лавках.
— И как любить милицию родную после всего этого?
— Камрад, я тебя призываю ее любить?
— Говорят, самое сильное — это психологический аспект. То есть подписей о сотрудничестве на документе могут и не просить, юридической силы вроде как не имеет, но сам человек чувствует, что все — он перешел черту, обязался. В «Бизнес-разведке» Доронин пишет, что важен любой документ, как-то закрепляющий в сознании факт вербовки, — расписка в получении денег, первое собственноручно написанное донесение и т. п. Так ли это? Насколько соотносятся юридическая и психологическая части таких бумаг?
— Там написано, что он выбрал себе псевдоним. Это значит, было заведено агентурное дело и дана расписка в том, что он ознакомлен с тем, чем он согласен заниматься, и поставил свою подпись. Вы эта, камрады, там не детский сад, и эльфов там нет.
— Дмитрий Юрьевич, а как коренные обитатели зоны относились к политзаключенным?
— Никому нет дела до того, кто ты такой, — если не насильник малолетних и пр. Как себя покажешь — так и будут относиться. Кроме того, если политзаключенные составляли основную массу — стало быть, их опасно трогать, их много. Если написано, что их гоняли, — значит, их было очень мало и люди они были неважные.
— На каком они там были положении в основной своей массе?
— На обычном. Воры считают за людей только себя, с обычными зэками контактируют мало.
— Дмитрий Юрьевич, надеюсь, вас не затруднить ответить на еще один вопрос о Сталине.
— Камрад, хорошо ли тебе понятно, что Сталин рулил страной без моей гениальной помощи?
— В школе меня учили: людей, которые докладывали о войне 22-го числа, Сталин расстреливал.
— Это неправда. Понятно, что расстреливали, но к войне готовились и войны ждали.
— Когда фашистские войска перешли границу — в 4 часа утра, по-моему, — Сталин молчал и не верил в это.
— Это неправда. Сохранились журналы, в которых Поскребышев записывал, кого Сталин принимал и когда.
— Он считал это провокаций и лишь потом выступил с докладом о войне.
— Это неправда. Выступил он тогда, когда счел нужным выступить. О начале войны объявил Молотов, а Сталин обращался к народу.
— Солдаты разбегались, потому что после репрессий 37 года…
— Это неправда. Поспрашивай знакомых, много ли среди солдат было репрессий.
— Руководящего состава почти не осталось, и он был заново набран из людей, которые к этому не имели отношения.
— Это неправда. Большинство так называемых репрессированных просто уволили из армии, на их место пришли другие. Не умели воевать — ни одна армия не умеет, пока не начнет воевать.
— Техника была стянута на границе, и 80 процентов ее досталось немцам в первые дни войны.
— А куда ее надо было стягивать? На Дальний Восток, чтобы немцам не досталась?
— Сталин не верил в войну, и в день нападения фашистов у многих солдат оружие было на чистке.
— Как же не верил, если страна, выбиваясь из сил, готовилась к войне несколько лет? Оружие на чистке — это где? На заводе, что ли?
— Правда ли это?
— Нет, конечно.
— Кстати, именно так в школе рассказывают про начало войны. Практически слово в слово.
— Охуели, твари.
— Дядя Дима, а вообще насколько уместно употреблять слова вроде «верил/не верил» в подобном контексте?
— Надо быть на всю башку ебнутым, чтобы в подобных аспектах «верить/не верить». Руководителю государства идет огромный поток информации из самых разнообразных источников. Советскую интеллигенцию разрывает пополам: с одной стороны, Сталин у них — коварнейший демон, при котором нельзя было даже шепотом разговаривать, ему обо всем мгновенно доносили. А с другой стороны, Сталин у них — полный дебил, который ни хера не знал и плюс ни хера не понимал Это можно понять, когда речь идет про советского интеллигента, который знает Мандельштама наизусть, но не умеет чисто вытирать жопу и мыть посуду. Однако не следует примерять собственную дурость на мегадиктатора, самого серьезного руководителя сверхдержавы.
— Разрешите вопрос: где Солженицын говорит про свое стукачество? Что за произведение или интервью? Спасибо за ответ заранее.
— Нигде, это я придумал.
