Кнуд Ромер - «В Датском королевстве…»
Йозефа Дюрк-Каульбах пишет в своих замечательных воспоминаниях, вышедших в 1921 года, про творческий подход Андерсена к вырезанию силуэтов из бумаги во время визитов в дом художницы в 1860-х годах: «После ужина некурящий поэт переходил с нами, дамами, в салон и просил подать ему ножницы и большую пачку бумаги. Он несколько раз тщательно складывал бумагу мягкими, гибкими пальцами, затем с ловкостью вырезал прелестные вещицы и дарил их нам. При этом он рассказывал нам истории из своей жизни и вдруг, как бы невзначай (так во всяком случае казалось), переносился в сказочный мир, захватив с собой и нас на расправленных крыльях. Он рассказывал, как, бывало, сиживал на берегу моря и глядел в воду. Однажды случилось так, что он дошел до самого конца мола и увидел в воде останки корабля. Маленькие золотые рыбки сновали через его отверстия. И тут писатель понял, что это огромное чудище, которое несло в пасти что-то невероятно ценное. Он присмотрелся и увидел маленькую золотую корону. И вот уже его фантазия разворачивала перед нами одну картину за другой. Мы слушали, затаив дыхание. Кто-то едва сдерживал слезы, поскольку некоторые истории нашего писателя вызывали грустные мысли. А он сидел перед нами и изящными, беспокойными пальцами вырезал балетных танцовщиц. Закончив историю (а может быть, прервав ее на последнем движении ножниц?), он раскрыл для нас целую гирлянду вырезанных балерин. Они держали друг друга за руки, подняв одну ножку вверх. Андерсен был счастлив, что фигурки вышли так хорошо. Наша похвала радовала его больше, чем впечатление, которое произвела на нас его история»[90].
Две канатоходки и двое мужчинБумажные силуэты были не просто приятны для глаз. Так, например, его знаменитое объемное кресло-качалка, вырезанное и сложенное из листа бумаги, очевидно задумывалось как мебель для кукольного домика. В произведении Марии Рёрдам «Долгая жизнь. Взгляд в прошлое», опубликованном в 1911 году, можно прочесть: «Приход Андерсена был для нас событием. Он часто вырезал из бумаги удивительнейшие изображения: церкви с высокими колокольнями, танцоров, которые, если на них дунуть, начинали двигаться как будто в танце, дервишей и прочих».
Пират в земном пиджакеБумажные силуэты могли восприниматься метафорически. Так, например, мужчина, несущий на подносе силуэт местности, то ли Геркулес, то ли Атлас из греческой мифологии, олицетворял собой выражение «Перевернуть все вверх дном». Ветряная мельница, которая благодаря крыльям в виде рук одновременно являлась и человеческой фигурой тоже, возможно, изображала датское слово «maler», которое обозначает и мельника, и художника. А мотылек, несущий на своих крылышках женскую фигурку, мог символизировать «Психею», которая в древнегреческом обозначает «душу» и тогда изображается в виде девушки. Игровой элемент в бумажных силуэтах Андерсена возникает порой совершенно случайно. Например, он вырезал для Ионы Стампе рождественскую елочную игрушку в виде дервиша. Дело в том, что во время путешествия на восток в 1841 году ему довелось наблюдать религиозный танец дервишей, олицетворяющий движение планет. Это, очевидно, послужило источником вдохновения для создания вариации на тему танца вокруг яркой Вифлеемской звезды.
Лола Звонарёва, Лидия Кудрявцева
«Я стал заядлым рисовальщиком…»
До глубокой старости Андерсен рисовал — у писателя, по мнению многих литературоведов и искусствоведов, ощущался явный талант к рисованию. В молодые годы, раз в неделю обедая с театральным хормейстером, Андерсен для его маленького сынишки рисовал книгу «Фантазий и скетчей». Здесь мы встречаем встречаем охотничью сценку, в которой действующие лица вскоре станут героями его новых сказочных историй. Много путешествуя, Андерсен неизменно рисовал новые места, и это помогало ему фиксировать зрительные впечатления для своих новых романов, пьес и сказок.
Корвет «Галатея» в константинопольской гаваниПисатель часто вырезал силуэты из цветной бумаги, наклеивал их на синий или черный фон и дарил знакомым дамам. В «Сказке моей жизни» он вспоминает, как подарил знакомой молодой девушке «какую-то вырезанную из бумаги фигурку». Его вырезки нередко становились подарком детям друзей. Малыши с любопытством наблюдали, как писатель вырезает. Для детей близких друзей Андерсен делал целые рисованные книги. Андерсен с невероятной быстротой и искусством вырезал причудливые фигурки, арабески, цветы, животных и человечков. Особенно удачно получались у него улыбающееся солнце, трубочист, солдат, лебеди, бабочки и танцовщицы, стоявшие на одной ножке.
В сказке «Цветы маленькой Иды» встречаем автобиографический образ студента, который «…умел рассказывать чудеснейшие истории и вырезать презабавные фигурки: сердечки с крошечными танцовщицами внутри, цветы и великолепные дворцы с дверями и окнами, которые можно было открывать». В сказочной истории «Альбом крестного» главный герой также наделен автором его собственными талантами: «Мастер был крестный рассказывать… Умел он также вырезать картинки и даже сам рисовал их». Писатель создавал сложные узорные композиции, вплетая туда изображения любимых сказочных героев: танцующих балерин, лебедей, Оле-Лукойе, пастушек, гномов.
Дама в черно-зеленом платье Пират с шестью сердцами в пиджаке Иллюстрация к «Гадкому утенку»Не менее интересны и рисунки, сделанные Андерсеном в путешествиях. Они привлекают легкостью и наблюдательностью. Андерсен рисовал Италию и Саксонию, Грецию и Турцию, Швейцарию и Баварию. Рисунки становились для Андерсена источником воспоминаний и ассоциаций. Вернувшись в Данию из первой поездки в Рим, он привез с собой множество набросков пером. В одном из писем из Италии признавался:
В Мола-ди-Гаэта я видел термы Цицера и рисовал их. Я стал заядлым рисовальщиком, и художники в Риме поощряют меня, так как у меня хороший глаз, во всяком случае, многие мои рисунки (а их готово уже более ста) — это мое сокровище, которое потом, дома, доставит мне радость. Ах, если бы я только учился рисовать! <…> Я, между прочим, стал страстным рисовальщиком, моя папка полна маленьких пейзажей Италии, и я с радостью уложу всю страну в свой карман.
Путевые рисунки соответствовали размеру жилетного кармашка — в нем он носил специально заготовленные листочки бумаги размером 7×9 сантиметров. На этих клочках Андерсену удавалось передать многое, не отказываясь от деталей и интересных планов. Перьевые рисунки писателя экспрессивны, линия подчинена определенному ритму, передает состояние природы или особенности архитектуры. Он часто сравнивает увиденное то с произведениями Рембрандта, то с работами малых голландцев — Поттера, Рейсдаля, Ван Остаде.
Влюбленный в живопись Андерсен постоянно посещал музеи, приходя в полюбившиеся залы снова и снова. В начале «Сказки моей жизни» встречаем имена Рафаэля и Тициана, в картинах которых писателя восхищают «красота, правдивость и свежесть». В 1831 году Андерсен впервые переступил порог Дрезденской галереи, после чего записал в дневнике:
Из всего, что произвело на меня глубочайшее впечатление, я должен в первую очередь упомянуть Мадонну Рафаэля. Я пробежал залы галереи, чтобы найти эту картину, и, когда перед ней остановился, она, к моему удивлению, не ошеломила меня. Передо мной была обыкновенная женщина, не красивее тех, что я так часто видел. «Неужели это та самая знаменитая картина? — подумал я. — От нее я ждал потрясения! Многие мадонны и женские лица в этой галерее гораздо красивее». И я отправился снова к ним. И тут словно покрывало упало с моих глаз! Теперь это были ничем не примечательные лица. Я вернулся к Рафаэлю и почувствовал бесконечную правду и величие… той картины. Здесь не было ничего, что удивляет, ослепляет, но чем внимательнее всматриваешься в лица матери и младенца Христа, тем божественней они становятся. Такого неземного, детского лица нет ни у одной женщины — и все же перед вами абсолютная реальность… Не любовь, а обожание было в этом взгляде!
Этот отзыв Андерсена удивительным образом перекликается с ощущениями В. А. Жуковского, написавшего под впечатлением от этой же картины статью «Рафаэлева мадонна», опубликованную в журнале «Полярная звезда» в 1824 году.
Час, который провел я перед этою Мадонною, — пишет Жуковский, — принадлежит к счастливым часам жизни, я ясно начал ощущать, что душа распространялась, какое-то трогательное чувство величия в нее входило, неизобразимое было для нее изображено, и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может.
