Светлана Шипунова - Дураки и умники
Особенно подействовали на него слова одной женщины, которая сказала, что она мать троих детей, которых ей нечем кормить, потому что текстильный комбинат, где она проработала 17 лет, стоит уже два года, а большинство работниц сидят дома и устроиться в другое место не могут, потому что везде так, а муж ее на машиностроительном, в котором пока еще работает несколько цехов, но скоро и их закроют, а зарплату не платят уже полгода. И вот у нее, сказала эта женщина, одна, последняя надежда в жизни, что губернатором станет Твердохлеб и наведет порядок, вернет людям работу и зарплату. Кажется, именно после этих слов он и принял окончательное решение.
Предвыборный штаб Твердохлеба разместился в том же сельхозтехникуме, где заместителем директора по хозяйственной части, а проще — завхозом, работала одна из самых активных его соратниц — Наталья Никаноровна Бойко, бывший первый секретарь Благополученского горкома партии. Это было единственное место, куда она смогла устроиться, и то только через полтора года после разгона горкома. Но еще раньше, чем стать предвыборным штабом, кабинет Бойко уже был негласным приютом того самого движения «Малая родина». Тут собирался по вечерам небольшой актив и разрабатывал стратегию действий сначала на парламентских, потом на местных, потом на президентских выборах. И Благополучен-ская область неизменно голосовала не так, как было начертано Москвой и как писалось в газетах и говорилось по телевизору. Из-за этих-то результатов область и окрестили «красным пятном» на карте новой демократической России. И не то чтобы эти несколько человек или движение майора Серегина так уж влияли на умонастроения здешних жителей. Скорее они, эти настроения, как были, так и остались и не менялись существенно, несмотря на все происходившие в эти годы перемены. Но новая власть их замечать и признавать не хотела, она их игнорировала, газеты над этими настроениями издевались и ёрничали, и только эта небольшая группа людей, сделавших «борьбу с режимом» почти что своей профессией, предпринимала тот минимум организационных мер, который позволял дать этим настроениям хоть какой-то выход. Они устраивали пикеты и митинги и празднование отмененных советских праздников, собирая людей на немногочисленные, но все же демонстрации 1 мая и 7 ноября. У них была своя, довольно многочисленная фракция в областном Совете, способная влиять на принятие решений. Эта-то фракция и не пропускала закон о местном порядке купли-продажи земли, уже несколько раз вносившийся по настоянию из Москвы областной администрацией. В вопросе о земле оппозицию особенно поддерживали казаки, стоявшие только за традиционное для них общинное земледелие. А в актовом зале все того же сельхозтехникума чуть не каждый месяц проходили теперь встречи с деятелями большой, столичной оппозиции.
Гостей — то известного кинорежиссера, снявшего в свое время нашумевший документальный фильм «Жизнь совка», а потом перешедшего в стан патриотов; то бывшего союзного премьер-министра, сохранившего осанку и выражение лица большого руководителя; а то и главного лидера блока коммунистов и патриотов — встречали восторженно, забрасывали вопросами, первый из которых всегда был один и тот же: «Когда же это кончится?» Одним словом, сельхозтехникум был «гнездом оппозиции» — так говорил губернатор Гаврилов в кругу чиновников своей администрации, но связываться не хотел, полагая, что если начать что-либо запрещать, будет еще хуже — оппозиция уйдет в подполье, а так хоть на виду. У Гаврилова были в сельхозтехникуме свои люди, и он всегда своевременно знал о планах и намерениях Твердохлеба и его окружения.
Когда губернатором еще был Рябоконь и всех бывших преследовали, Наталья Никаноровна устраивала собрания патриотической организации в подвале техникума, в небольшой, заваленной всяким хламом комнате с маленьким зарешеченным окошком под самым потолком, отчего комната похожа была на тюремную камеру. Обстановка только прибавляла энтузиазма собравшимся. Правда, революционного соратничества как-то не получалось: активисты «Малой родины» не слишком ладили с «новыми коммунистами», обвиняя их в заскорузлости мышления, а те, в свою очередь, ругали Серегина и его компанию «оппортунистами» и «соглашателями»; казаки не желали сидеть за одним столом с бывшими партократами, мотивируя тем, что это те самые люди, которые много лет запрещали даже упоминание о казачестве в местной прессе. Собравшись вместе, все эти люди ревниво посматривали друг на друга и каждый считал себя наиболее последовательным патриотом, тогда как в других готов был подозревать временно примазавшихся.
Бывало, что собирались у Бойко дома, тогда она варила большую кастрюлю борща, резала селедочку с луком, а муж, преподаватель университета, во всем разделявший ее взгляды, но сам в подпольных делах не участвовавший, ставил на стол водочку, выпивали, закусывали, с энтузиазмом ругали президента и правительство, а под вечер даже пели потихоньку старые советские песни. «На позицию девушка провожала бойца…» — запевала Наталья Никаноровна хорошо поставленным еще в годы пионервожатской юности голосом, и все подхватывали с чувством и были в такие минуты по-настоящему счастливы. Наутро какой-нибудь сосед сверху спрашивал у нее в лифте: «Это у вас вчера пели?» «Когда?» — спрашивала Наталья Никаноровна, припоминая, что под конец грянули чересчур уж громко «Вихри враждебные…». «Да часов в десять, — говорил сосед. — Так хорошо! Мы с женой с удовольствием слушали, даже телевизор выключили». «А! — говорила Наталья Никаноровна. — У нас, у нас».
Эти самые люди, когда пришло время, и составили костяк предвыборного штаба Твердохлеба. Кроме Бойко, было еще два ближайших соратника — Войко и Загоруйко, оба — бывшие исполкомовские кадры. Эта небольшая команда — Бойко, Войко, Загоруйко и примкнувший к ним в последний момент полковник в отставке Рецептер — взяла на себя всю организационную работу, тут и пригодился их личный многолетний опыт и старые партийные связи в районах. На большую пропагандистскую кампанию в прессе и на телевидении денег не было, да и ни на что не было, поэтому решили ограничиться публикацией в газетах предвыборной программы, а основной упор сделать на личные встречи Твердохлеба с людьми, притом преимущественно в сельских районах области, где живет большая часть населения и где у него — это все знали — наибольшая поддержка. Прикидывали, что, если даже областной центр Благополученск проголосует против Твердохлеба, то голоса сельских избирателей перекроют.
Гаврилов на село не ездил, на него там накидывались: зачем колхозы порушили? где ваши фермеры хваленые? много они наработали? Он устал отбиваться, еще когда был губернатором в первый раз, потому и не ездил. Зудин тем более не ездил, боялся проявить некомпетентность в сельскохозяйственных вопросах. Рябоконь ездил, но выборочно — в те районы, где еще сидели назначенные при нем главы администраций, и обещал им горы золотые, если обеспечат ему поддержку, при этом ругал последними словами Гаврилова, называя его предателем, и пугал приходом Твердохлеба, который будто бы первым делом все у всех поотбирает. Районные главы, из которых кое-кто уже успел поставить себе приличные трехэтажные дома, отводили глаза и спрашивали: «А что у нас отбирать?» Прямо они не отказывались, но и не обещали Рябоконю ничего конкретного, отделываясь фразами типа: «Как народ решит…» «Да что народ! — кипятился Рябоконь. — Народ — это стадо, куда пастух повернет, туда и он прет. Все от вас зависит! Не забывайте, кто вас на это место поставил. Разве вам плохо при мне было?» Но в большинстве районов сидели уже выдвиженцы Гаврилова, и Рябоконю там делать было нечего. Другие кандидаты совершали редкие и робкие вылазки на село, но в основном крутились в городе, чувствуя себя здесь более уверенно.
А Твердохлеба станичники принимали, как родного. Бывший агроном и председатель колхоза, он, как никто из кандидатов, понимал их теперешние проблемы и беды и, приезжая в хозяйство, первым делом начинал разбираться, что в нем еще функционирует и что можно предпринять, чтобы сохранить оставшееся колхозное добро и дать людям работу. Станичники называли его «батько Твердохлеб» и говорили, что никого другого им не нужно. А когда ездивший с ним везде журналист из газеты «Благополученские вести» спрашивал про Зудина, говорили: «А хто цэ такый?» И чем больше Петр Иванович ездил, тем больше напитывался настроениями людей, тем больше укреплялся в своем решении и теперь даже думал иногда: «Как же я мог сомневаться?»
Недели за три до выборов ему позвонил и попросил о встрече Паша Гаврилов. В штабе сказали: «Нечего к нему ездить, если ему надо, пусть он к вам едет!» Но Твердохлеб поехал, сказав: «Что мне, трудно? Ему сейчас хуже, чем мне». Паша был лет на пять моложе. Когда он только начинал работать инструктором в обкоме, Твердохлеб уже был там секретарем по сельскому хозяйству, а скоро стал председателем облисполкома. Паша его уважал и в душе считал, что с ним обошлись несправедливо, но никогда ничем не проявил своего сочувствия. Прежде, когда большим начальником был Твердохлеб, Паша был еще слишком мелкой сошкой, позже, когда большим начальником стал Паша, ему было уже незачем встречаться с находившимся в опале Твердохлебом, а тот и подавно за пять лет ни к одному из губернаторов не ходил и ни о чем не просил. Но теперь ситуация была другая.
