Владимир Бушин - Это они, Господи…
И тут начинается главное. Строки эти привели в ужас тринадцатилетнего балбеса: «Я испуганно вздрогнул и осторожно огляделся — не слышит ли кто-нибудь эти идеологически вредные стихи, за которые, если бы они были написаны мной, меня могли бы исключить из советских (?) пионеров. Ведь мои оба дедушки давно были арестованы как враги народа…»
Интересное признание. А ведь всю советскую жизнь молчал о любимых дедушках, как могила. И что же с дедушками? Неужели на допросах они не заявили, что их внук — будет певцом Ленина и Сталина, другом Брежнева и Андропова, и вообще — бесстрашным солдатом коммунизма? Дожил ли хоть один из дедов до всемирного громыхания внука?
Новый приступ мазохизма
Но читаем с редким наслаждением дальше: «Я был воспитан в супероптимистическом духе, и всё мое существо должно было восстать от возмущения, как может какой-то непозволительно сумрачный лес даже временно загораживать светлую дорогу к коммунизму!». Ему было бы по душе что-то вроде такого:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я оказался в ресторане ЦДЛ…
Вы помните, как на встрече в Кремле Евтушенко готов был набить морду самому себе? Здесь — новый приступ мазохизма. Ну, в самом деле, это же поклёп на самого себя. Не мог быть таким балбесом ученик 6–7 класса. Не мог он, встретив, допустим, давно рассекреченные КГБ строки Пушкина
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
— восстать от возмущения: «Как зачем? Для построения коммунизма!».
Не мог, прочитав у Лермонтова-то «Уж не жду от жизни ничего я», возопить: «Идеологическая диверсия против марксизма!».
Но не это главное, а то, что старичок-киберничок уверенно сказал: — Ты бы понравился Данте!
Чем? Да, конечно, прежде всего своей застенчивостью.
А написано всё это для того, чтобы показать, как «теплые тени итальянского Renessansa спасали жертв сталинского Arrestansa». То есть перед нами попытка вовлечь в свои антисоветские игры и Данте, и Петрарка, и Боккаччо. Отменно. До этого даже Новодворская не додумалась. Однако, нельзя не заметить что оба приведенные здесь иностранные слова сам Данте писал иначе, чем его любимец. В самом деле, например, очень обрусевшее слово «арест» французского происхождения, но ни по-французски, ни по-русски оно не пишется через два «р». И «ренессанс» — французское слово и пишется по-французски так: «Renaissance». Я извиняюсь, конечно, перед любимцем Данте.
Остаётся лишь добавить, что именно в том 1946 году за этот самый перевод «Божественной комедии» с его «сумрачным лесом, загораживающим дорогу к коммунизму», Михаилу Лозинскому (1886–1955), другу Анны Ахматовой и Николая Гумилёва, была присуждена Сталинская премия первой степени. Одновременно с повестью Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Вот была забота о литературе, вот размах — от прославленного в веках Данте до никому неведомого Некрасова, от мифического Ада до реального Сталинграда.
А Михаил Леонидович Лозинский, между прочим, когда после революции его уговаривали эмигрировать, сказал: «Каждый уходящий из России подрывает дело сохранения её культуры, а её надо беречь во что бы то ни стало. Если все разъедутся, наступит тьма, и культуру ей вновь придётся принимать из рук иноземцев. Нельзя уходит и смотреть через забор (тем более, через океан, — В. Б.) как она дичает и пустеет. Надо оставаться на своём посту. Это наша историческая миссия» (Цит. по Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997.Т. 2, с.631).
Цепкая мудрость поэта
Затронутая выше тема переодеваний Евтушенко необъятна, но, может, быть, особенно впечатляюще является из сопоставления двух его книг — «Точка опоры», вышедшей ещё в Советское время, в 1981 году, и «Политика — привилегия всех», выскочившая в 1991 году как раз к разгару контрреволюции.
В первой собраны литературные портреты многих уже умерших поэтов и тогда живых: Блок, Маяковский, Есенин, Смеляков, Твардовский, Мартынов, Кедрин, «большой поэт Степан Щипачёв». Среди такого обилия не оказалось Пастернака. Это как же? Ведь автор объявил его «самым знаменитым русским поэтом XX века», а роман «Доктор Живаго» — «самым знаменитым романом» того же XX века, даже не русским, а всемирным. И вот те на! Ну, какая застенчивость. Казалось бы, а чего стесняться-то? Ведь тогда было уже больше двадцати лет, как Пастернак умер. И покрупнее же он, чем «большой поэт Щипачёв». Ан, нетушки! А что скажут в ЦК?
Но сопоставим книги. В первой — 27 портретов автора, во второй — 53. Среди фотографий и такая, где автор в джунглях Амазонки схватился с гигантской анакондой, голову которой держит змеелов-профессионал. Да, рост — 100 %. Вот ещё когда поэт добился удвоения ВВП. В первой книге он фигурировал на фотографиях в обществе Щипачёва, Смелякова, Мартынова и других лучших друзей. Во второй книге их нет, а появились Антокольский, Окуджава, Высоцкий. А Щипачёв уже не «большой поэт», а «небольшой поэт, но большой человек».
Дальше. Там были любимые писатели Хикмет и Распутин, теперь они отставлены, их заменили любимые американские писатели — Миллер и Апкайк. Был наш композитор Эдуард Колмановский, с которым Евтушенко сочинял совсем не плохие песни, здесь — американский композитор Пол Винтер, с которым Евтушенко ничего не писал. Наконец, там — коммунисты Фидель Кастро и Луис Корвалан, здесь — антикоммунисты Ричард Никсон и Генри Киссенджер.
Кроме того, в первой книге поэт являлся нам в обществе рабочих — и советских, и американских, теперь все представители советского рабочего класса, те самые «передовики сельского хозяйства и социндустрии», изгнаны, забыты, а американские приумножены. Да, были раньше строители Колымской ГЭС, магнитогорские металлурги, портовики Лены — теперь они поэту не нужны. Странно? Ничуть. Это и есть та «цепкая мудрость», которой восхищался поэт: он уже тогда готовил свою передислокацию в Оклахому. Ну, как при всём этом мог Медведев не дать ему премию! Скоро и орден даст, как Чубайсу.
Есть на телевидении такая передача — «100 вопросов взрослому». Евтушенко там, разумеется непременный активист, ударник, стахановец. И вот ребятишки спрашивают его:
— Дядя Женя, что ж это вы так всю жизнь — то туда, то сюда, и крутитесь, и вертитесь, и сигаете вверх, и ныряете вглубь?
— А это, милые детки, цветы вы мои жизни, — отвечает поэт, — это называется эволюцией взглядов, это развитие, прогресс, нанотехнология.
Ну как такому не отмусолить 5 миллионов. Да ещё мало! Он же Путину и Медведеву заменяет сразу и покойного Собчака, и отставного Буша, и чего-то замолчавшую вроде Новодворскую.
ИЗ ЖИЗНИ ДВОРЯНИНА ТОЛСТУШКИНА!
С. Буденный, Б. Ельцин, Б. Васильев
Писателю Борису Львовичу Васильеву, ветерану КПСС, лауреату премии Ленинского комсомола, исполнилось 85 лет. Радость-то какая! Да как же! Вот ведь что в эти лучезарные юбилейные дни мы услышали о нём с телеэкрана, прочитали в газетах и в интернете: «Чистый и добрый человек, русский потомственный интеллигент»… «русский классик, потомственный дворянин…». Чуете? Классик!.. Потомственный!.. Или: «То, что такой удивительный человек встретился мне на жизненном пути — это счастье. Человек с большой буквы». Слышите? Счастье! С большой!.. Это Василий Лановой. И дальше он же: «В наши меркантильно-продажные времена он сумел сохранить и честь и достоинство»… Сумел!.. А тут ещё его прекрасное интервью американской газете The №w Times. Как же! Цивилизованное сообщество должно знать.
Но вот что любопытно. Допустим, Маяковский — и это в годы-то разгула диктатуры пролетариата, когда, как рассказывают Радзинский и Млечин, расстреливали только за то, что на руках не было мозолей! — в ту ужасную пору поэт не скрывал своего дворянского происхождения и не то что в анкетах писал, а даже в стихах орал на всю страну:
Столбовой
отец мой
дворянин.
Кожа на руках моих
тонка…
Представляете, никаких мозолей, и он этим вроде бы даже хвастается. А вот от Михалковых, Юровских, Якубовских и множество других таковских, которые раньше совали нам в нос свои мозолистые руки, теперь, когда им лет шестьдесят-семьдесят, мы вдруг услышали, что они дворяне из дворян. Проснулись! Будто новорожденные. А на днях мой читатель тов. Талберг сообщил мне, что и Эдвард Радзинский «чуть ли не из Рюриковичей». Вот с ними и Борис Львович. Странно.
А как о его родителях ныне пропели! «Мать Елена (Эли) — утонченная красавица с грустной улыбкой», видимо, никогда не сходившей с её утонченного лица. Конечно, при такой увесистой утонченности Эли не могла не быть дворянкой. Мало того, как можно узнать из интернета, она «происходила из старинного дворянского рода, в ветвях генеалогического древа которого сплетались родственные ветви Пушкиных и Толстых». Сказано как-то не очень внятно, но суть ясна: Борис Львович — в родстве и с Пушкиным и с Толстым. Раньше подобную новость мы слышали из современных титанов только о Егоре Гайдаре: он-де потомок Лермонтова, хотя поэт, как известно, жениться не успел и потомства не оставил. А у Пушкина и Толстого были кучи детей. Какие тут могут быть сомнения! На месте Васильева я бы вместо такой заурядной фамилии взял бы псевдоним Толстушкин.
