Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)
Помню, какие яростные споры кипели в 1987 году в Новосибирском университете на студенческих научных чтениях вокруг «Пожара» Распутина и «Печального детектива» Астафьева: я доказывал, что в прозе Астафьева есть надежда, азарт сопротивления и творческая перспектива, – а Распутин в растерянности, выход из которой, кажется, только в депрессию. Мне отчаянно возражала будущая жена: Распутин вообще не любит изображать борцов, ему это несвойственно, его герой – жертва, это особенность темперамента, а не мировоззрения! Странно, оба мы были правы: Астафьеву действительно предстоял последний и высший творческий взлет, – но Распутину в самом деле не присущи ни азарт, ни надежда. Он всю жизнь писал о жертвах и сам был жертвой страшной болезни, настигающей русских – и не только русских – писателей. Повторявший читателю «Живи и помни», «Век живи – век люби», он выбрал мировоззрение, не позволяющее ни любить, ни жить, ни помнить. Это горькая и страшная судьба большого художника, чьи последние годы были цепью трагедий: он потерял дочь, жену, давно оставил литературу – или литература оставила его… Я предчувствую, какой хай поднимется после этих моих слов, но мое право скорбеть об участи большого художника – это право любви к нему. Распутин был писателем первого ряда – и заслуживает разговора по самому высокому счету. Он – мастер, и он – жертва. Эта жертва бессмысленна, если не заставит современников задуматься.
Ужас в том, что поздние заблуждения кладут отсвет – точнее, тень – на всю предыдущую биографию писателя: Мережковскому не простится поддержка Гитлера, Гамсуну – восторги по его адресу, даром что оба успели раскаяться. Это не мешает нам чтить Мережковского и Гамсуна – и все-таки заставляет искать: где был тот роковой поворот? Что тут причиной – страх перед будущим, апологетическая вера в культуру, слишком сильная ненависть к демократическим упрощениям и девальвациям? И можно ли вообще остановить художника на страшном пути – или это тоже один из его уроков, который он дает современникам, жертвуя собой? Ведь заблуждения великих мастеров для того и явлены человечеству, чтобы оно их не повторяло. И может быть, кто-то, сравнив раннюю и позднюю прозу Распутина, лучше поймет, чем кончается идеология и практика русского национализма.
Тогда все не напрасно.
В одном отношении не сбылось вовсе: никого этот урок не остановил. В другом сбылось абсолютно: все, кто так или иначе перешел на однозначно-почвенную сторону, утратили не только представления о добре и зле, но и литературный талант. Вернется ли он после выхода из-под этого гипноза – не знаю; думаю, что нет. Посмотрим, что будет с людьми, которые в это не верят, а постмодернистским образом играют.
Архискверный Достоевский
Сегодня Достоевский на глазах становится одним из государственных авторитетов, и если верховная власть по инерции либо лености продолжает цитировать Ильина, освоенного спичрайтерами вдоль и поперек, то идеологи уже откровенно ссылаются на главного разоблачителя революционных бесов, словно никакой иной бесовщины у нас отродясь не бывало. Больше всего меня изумил Денис Горелов, когда-то кинообозреватель «Московского комсомольца», а ныне, после долгой невостребованности, сотрудник «Комсомольской правды». Путь Горелова объясним: он и в конце девяностых был большим сторонником чеченской войны, верил, что эта война поможет нации собраться, самоопределиться и т. д. Впоследствии – в 2011–2012 годах – бывший обозреватель журнала «Столица» и любимый кинокритик «Сеанса» побыл колумнистом журнала «Однако». Сегодня он открыл для себя Достоевского и в номере «КП» от 13 ноября, в обзоре «Трудно представить, до какой степени Европа нас боится», пишет следующее:
«Удивительно – слово “либерал” было в России ругательным еще в 1876 году, да еще в устах самого Достоевского. Видимо, это не слишком здорово, но, похоже, иной трактовки либерализма здесь не будет. Отчего-то русский либерал всегда, без исключений, оказывается в чужом окопе. А может быть, в русском языке этому слову уже сопутствует привкус национальной измены? Если человек либеральных убеждений остается патриотом – его в России зовут по-другому. Человечнее как-то.
И резюме: “Вновь на русских смотрят в Европе недоверчиво. Но, однако, что нам гоняться за доверчивостью Европы?”
Да и с кем она связалась в защите иллюзорного, сильными похеренного международного права? Первую “холодную войну” вели Кремль и сотня прикормленных журналистов-международников. Население не питало враждебности к США и не верило в коммунизм. Сегодня дыбом встала вся страна от Лимонова до Горбачева. И с нею – самый великий из русских зэков и самый злющий из богов русской словесности».
Что говорить, в своих инвективах отечественном у либерализм у Достоевский убедителен, и автору этих строк – в рецензии на бортковского «Идиота», служившего лишь поводом для высказывания о делах наших скорбных, – самому случалось одобрительно цитировать эти обвинения. Но смысл слова «либерал» в России меняется – сегодня оно сделалось оскорбительной кличкой для любых противников авторитаризма, сильной руки и неприкрытой агрессии. Достоевский был неоспоримо прав, разоблачая барское презрение к Отечеству, но и неоспоримо субъективен и опасен, когда восстанавливал Россию против всего мира и видел в ней единственный оплот пресловутой духовности, которая в его исполнении, увы, мало отличалась от подпольности. Разве не тот самый «подпольный человек» встал сегодня дыбом, как мерещится Горелову? Разве не из собственной подпольности творит он образец духовных скреп? И разве не ею продиктована эта бесноватая злоба, эта безумная конспирологическая жажда повсюду увидеть погубителей, эта маниакальная сосредоточенность на себе и полное незнание прочего мира? Подобно любому крупному писателю, – но некоторые это хоть сознают, а иные так и отказываются от рефлексии, – Достоевский начал с того, что первым изобразил национальную болезнь, а кончил тем, что оправдал и полюбил ее: такова уж, видно, особенность писательского ремесла. Так и Гончаров начал с разоблачения обломовщины, а кончил ее моральным оправданием: штольцевщина-то на поверку оказалась похуже, а Обломов сохранил в чистоте свое хрустальное сердце (от ожирения которого и умер: видимо, жир – лучшая обертка для хрусталя). Гоголь начал с критики фарисейства, а умер законченным фарисеем, ополчившимся даже и на собственные писания (тут было что-то вроде аутоиммунного самопожирания, только в духовном смысле). Так и Толстой начал с критики церкви, а кончил созданием секты, то есть вещи куда более опасной и душевредной, чем любая церковь (но Толстой-то хоть понимал происходящее и шутил с дочерьми: «Я не толстовец»). Так и Достоевский начал с разоблачения подпольного человека, а кончил его апологией, распространением на все человечество, утверждением его высшей духовности и культурной уникальности. Почему так? Видимо, потому, что писатель может описать лишь то, что есть в нем самом, а то, что есть в нас, мы хоть и мечтаем искоренить, но в конце концов предпочитаем оправдывать; Достоевский, которого в молодости высмеивали за эгоцентризм и напыщенность, кончил этноцентризмом и напыщенностью такого масштаба, что на форумах «КП» и посейчас пишут: «Достоевский – самый русский! Респект».
Тот экспортный вариант русской души, которого все боятся и котором у так же стойко умиляются, создал именно Достоевский, и более тяжкий грех для писателя, право, трудно выдумать.
2.Подпольный человек из знаменитых «Записок» – несомненный автопортрет, начинавшийся, как большинство писательских автопортретов, с самоненависти, а окончившийся апологией. Если мы узнаем в этом герое себя – но в худшие наши минуты, – нельзя не заметить, что и Достоевский писал его отчасти с себя, поскольку подполье есть в каждом; вопрос лишь в том, как к нему относиться. Некоторые, зная за собой подобные крайности, стыдливо о них умалчивали либо горячо их стыдились; Достоевский превратил их в культ и сделал национальною добродетелью.
Достоевский – и его последователи, в первую очередь Розанов, – наглядно описал и отчасти воплотил собою тот рак русской души, который может обернуться и раковой опухолью мира, губительной кривизной всей мировой истории, поскольку, как ни жутко это говорить, сегодня Россия стала носителем чудовищной опасности для человечества. Неясно пока, в какой мере нынешнее российское руководство готово развязать последнюю для землян войну, но угрожает оно этим подозрительно часто; уверенность в непобедимости России, в том, что мир никогда не переварит такой огромный кусок, запросто может привести к масштабнейшему из конфликтов. И если будущее, слава богу, пока утешает неопределенностью, – значительная часть российского населения уже сегодня заражена мессианством и верой в то, что России предстоит остановить прагматическую и якобы безбожную западную цивилизацию. Ничего общего с христианством эта вера, само собой, не имеет, поскольку противостоит как раз христианству и воскрешает самые древние языческие предрассудки – националистические, расовые, фашизоидные; но если Достоевский-художник ясно видел опасности любого фанатизма, то Достоевский-публицист и человек как раз больше всех сделал для культивирования в читателе подобных убеждений, и чем дальше, тем больше их разделял.
