Захар Прилепин - Именины сердца: разговоры с русской литературой
— Для меня современная литература — на Западе. В первую очередь Мишель Уэльбек. «Элементарные частицы» останутся в веках. «Любовницы» и «Пианистка» Елинек тоже останутся. Из перечисленных родных имен взгляд цепляется только за Лимонова, но это, скорее всего, свойство нашего поколения, дань символу. И хотя всех этих людей я бесконечно уважаю, с некоторыми знакома, душа к ним не лежит. Не потому что они плохо пишут, пишут они прекрасно, а потому что никакого принципиально нового подхода к литературе они не выработали. А если расставлять по ранжиру, то на первом месте у меня бы стоял Пелевин.
— И все-таки об отце — его-то как раз любимый вами Данилкин однажды поставил вровень с Пелевиным. Вам не кажется странной судьба вашего отца — писателя уникального дара, удивительной фантазии — и в силу неведомых мне причин странно заслоняемого другими, куда менее значимыми именами?
— Я обожаю его книгу «Одиночество вещей», это очень сильный и абсолютно реалистический текст. Если сравнить «Одиночество» и трэшевую антиутопию «Ночная охота», делается наглядным его огромный творческий диапазон. Почему он мало известен, вопрос трудный. И я, честно говоря, не смогу ответить однозначно, нуждается ли он в известности. Он всегда страдал от любых проявлений публичности, всегда избегал разного рода выступлений, речей перед аудиторией, встреч с читателями. Проблема в том, что без одного не бывает другого. Чтобы тебя знали, ты должен прикладывать к этому усилия или надеяться на то, что история всех расставит по соответствующим местам. Очевидно, он выбрал второй путь. Это его право.
— Я в свое время спросил у критика Валерии Пустовой, сохранилось ли, на ее взгляд, идеологическое разделение в современной литературе и в том числе в критике. Валерия ответила, что идеологическое разделение — вчерашний день. Мне кажется, она немного лукавила, причем вполне сознательно. Знаете ли вы, Аня, примеры неприятия качественных текстов именно в силу идеологических причин?
— Разделение было, остается и будет всегда. Покойный Кормильцев печатал в «Ультра-культуре» то, что никогда не напечатал бы «Вагриус». «Вагриус» печатает то, что никогда бы не напечатало «Эксмо». Мне трудно судить, насколько силен здесь момент идеологии, хотя он тоже, безусловно, присутствует. Просто сейчас это принято называть «собственным пониманием качественной прозы». И для кого-то качественной прозой окажется аполитично-расслабленный Иванов, а для кого-то — яростно идеологичный «Санькя».
— Надо ли политикам слушать писателей и журналистов? Памятуя о том, сколько благоглупостей мы говорим?
— Литературный процесс в лице отдельных писателей на протяжении определенного периода времени неизбежно формирует и отображает некую общую картину сознания людей. Проза шестидесятников это очень хорошо иллюстрирует. Ожидания, надежды, страхи, честолюбивые устремления — все это можно найти в книгах. Если бы политики хоть сколько-нибудь интересовались жизнью народа, они бы прислушивались к писателям.
— В чем главная проблема современных молодых писателей?
— В отсутствии масштаба. В ускорении жизни, которая пролистывается как страницы сайта. В том, что все больше времени и сил ты вынужден тратить на то, чтобы кем-то быть, а не на то, чтобы кем-то стать. В страхе, что тебя забудут, что завтра ты станешь никому не интересен. С этим связан феномен живого журнала. Это как эффект постоянного присутствия, постоянного напоминания о себе. Есть заданная необходимость жить напоказ, быть везде, где твоя рожа попадет в объектив фотоаппарата или камеры. Это депрессивные условия, писать в них тяжело. Я иногда даже думаю, что Пушкин был чудовищно ленив. За столько лет, за бесконечные ссылки, за зимы в Михайловском, где ничто его, казалось бы, не отвлекало — так мало написать…
— Будущая жизнь Анны Козловой — только литература? Можно ли делать ставку на литературу — грубо говоря, ставить на кон судьбу свою? Или за это Бог наказывает?
— Не только литература. Я успела подстраховаться семьей. А ставку в глобальном смысле нельзя делать ни на что. Свойства жизни таковы, что как бы плоха она ни была, на следующий день может стать еще хуже. Единственный способ сохранить рассудок — относиться к тому, что ты делаешь, не вполне серьезно. Нет ничего страшнее какого-нибудь замотанного в шарф с катышками, упившегося паленой водкой выпускника Литинститута, два часа рассказывающего присутствующим о своей гениальности. Все, что мы создаем, сегодня стремится стать рыночным продуктом, а значит, продаваться. И это, пожалуй, единственный адекватный критерий нашей востребованности.
— Политические взгляды есть у вас, Анна? И нужны ли они писателю вообще?
— Политика, в моем понимании, — наименее существенная и наименее ценная сторона жизни. Политика — это грязная пена течения, тогда как настоящая жизнь реки разыгрывается гораздо глубже. Леонардо да Винчи своими изобретениями, Архимед своей ванной, Кох — палочкой, Фрейд — теорией психоанализа, — именно они изменяли жизнь человечества, но никак не политики. И если наука и искусство есть подлинная арена истории, то политика — нечто вроде закрытой лаборатории, в которой веками производятся унизительные эксперименты над человеком, из-за плотных дверей которой доносятся визг и стоны. Подопытных людишек сбрасывают там в тюрьмы, затем снова извлекают на свет Божий, прельщают аплодисментами и устрашают петлей, предавая и понуждая к предательству. Я бы сказала, что у меня есть понимание политических процессов и вполне обывательские предпочтения. Я хочу жить в стране, где у меня будет возможность зарабатывать деньги, где я смогу быть уверенной в безопасности своих детей, где у них будет будущее, а не панический страх будущего.
ЗАХАР ПРИЛЕПИН:
«Ощущаю себя счастливым человеком, который иногда пишет книги»
Фрагменты интервью
— Захар! Вот объясни мне, как так: ты учился на филфаке — и вдруг ты мент…
— Меня все время удивляет этот вопрос. Да нормально все. Мы же все читали учебник по литературе за десятый класс. Чем у нас занимались Михаил Юрьевич Лермонтов и Лев Николаевич Толстой? Они служили в русском спецназе. Будучи фактически филологами.
— Ты пошел в менты, как Иван Лапшин из кино? Очистим, типа, землю от сволочи и посадим на ней цветущий сад.
— Абсолютно. Так и было: «Твари, кто посмел?» У меня во взводе был такой Бизя, у него на разгрузке было написано: «До последнего чечена». С такими мыслями ехали на войну… Но потом в Чечне это прошло. Я понял, что чечены ни в чем не виноваты, они такие же несчастные люди. Все изменилось. Романтика — это не долгоиграющая вещь, она быстро кончается. На дне сухой остаток…
— Вернулся ты — и пошел в газету.
— Да… Я очень быстро сделал карьеру журналиста — на нижегородском уровне, но тем не менее через два месяца стал редактором газеты «Дело».
— «Дело» — хорошее ментовское название.
— О! А мне никогда это не приходило в голову! Я тогда читал «Лимонку» и «Завтра».
— А что ты в рубашке черной ходишь?
— Так я тринадцать дней дома не был! Все в пути… Немаркий цвет…
— Во-во, ваши всегда так говорят. Никто не признается. Захар! У тебя в книжке «Санькя» мелькнула мысль, что страна держится только на власти. Лимонов твой писал, что в Москве молодые люди еще могут как-то устроиться, а в провинции им дорога или в бандиты, или в менты. Люди пьют, мужики мрут, это от безнадеги, как ты верно пишешь… И отсюда ваш брат нацбол выводит необходимость протеста. Но мне чего-то не хочется новой революции, когда полстраны режет другую половину.
— И мне не хочется.
— Но вы же, нацболы, хотите облить страну бензином и поджечь!
— Да мы ни одного человека не убили и вообще никого всерьез не обидели. А наших сто двадцать человек сидело в тюрьме. Сажают студентов ни за что. Или того хуже. Вот у нас пацан залез с флагом на «Макдоналдс» на «Марше несогласных». Так его сбросили с трехэтажной высоты, сломали основание черепа и позвоночник, его сделали инвалидом и уродом ни за что. Стерпели вы этого пацана? Не вступились, не подписались? Типа, хер с ним?
А за это спросится! Сгусток зла увеличивается… Оно копится, и будет отдача, и она снесет страну. Революция делается не людьми, а неземными энергиями. Вы вспомните, как сидели в своих редакциях, в своих Кремлях и смирялись со всем… И когда придет отдача, тогда не жалуйтесь.
— Надеюсь, что пронесет. Вот, Захар, одно дело, если б ты был чистый политик…
— Тогда б мне не дали нигде сказать. И слушать бы не стали.
«Медведь»; беседовал Игорь СВИНАРЕНКО
— Захар, в разговоре о твоих книгах жизнь неизменно берет верх над литературой. После «Патологий» тебя воспринимали как носителя «окопной правды». После «Саньки» будут воспринимать как рупор леворадикальной оппозиции… Тебя это не смущает? Или ты того и добивался — «продолжения политики другими средствами»?
