Валерия Пустовая - Матрица бунта
Не сломался ли ветер? — вот чем озабочено стадо, мерящее свою подлинность правдивостью учителя, к которому притянулось. Феликс фон Вик не однажды поставлен автором перед необходимостью отстоять свою преданность любимой жене и любимому композитору — двум абсолютам его веры, попираемым выходками Пирумова. И он пасует перед новым кумиром: позволяет Пирумову вмешиваться в их с Ольгой общение, а на заявление охальника: «Поганец ваш Бах!» не возражает, а только спрашивает «с ужасом» готовой поколебаться веры: «Почему?».
Предавший любовь и Баха готов к иудству и по отношению к самому учителю. Маканин доводит эту игровую ситуацию отречения до ее логичного конца. Грех низкого, сусличьего ученичества показан Маканиным в образе тишайшего и вернейшего последователя знахаря — некоего студента Кузовкина, отличавшегося тем, что на собраниях якушкинцев всегда был кропотливо занят конспектированием «огненного бреда» знахаря. Когда стало ясно, что «полубог» Якушкин бесповоротно лишился дара, Кузовкин открывает конвейер апостольства: мы замечаем его конспектирующим на встречах с авторами иных методов нетрадиционного излечения. Кузовкин все придирчивее в выборе системы — и все дальше от истины: «он перебирал, складывая в стопки, тетрадку за тетрадкой — якушкинские — суханцевские — шагиняновские: темные слова, темные мысли».
Кузовкин — это предел «пирумовства». Низкий вариант последования, когда ученик видит в пророке готовую истину, которую можно купить свидетельством (конспектом!). Стадная «тяга» к пророку — это преданность не овец, а комаров. Не стадо за рожком, а рой над сосудом живительной крови. Паразитизм. Но вот принципиальный итог и маканинской повести, и левитинского романа: к «одиночке» нельзя присовокупиться, «оригиналу» нельзя уподобиться. Слава пророка венчает долгий жизненный поиск, его чудеса — огонь над жертвенником, его сила — не облегчение, а наложение такого бремени, которое для паствы было бы непосильно и которое она поэтому не умеет даже принять во внимание.
Левитин в своем романе как раз совлекает со своего пророка завесы тайны, славы и власти, открывая нам ночную часть дара, бремя силы пророка. То, что стаду видится всегда с собой совпадающей точкой, развертывается в путь с прошлым и неуверенным будущим. И здесь тоже «предтечей» Пирумова становится маканинский Якушкин.
Крест Якушкина — высокое бремя истинного дара. Бытовое переложение гимна, пополнившего классический свод мифопредставлений человечества: о призвании к священной жертве того, кто в миру всех ничтожней. Внешняя жалкость его — необразованность, судимость, потешность — только оттеняет своим комизмом драму внутреннего сокрушения. Венцом испытаний знахаря станет, конечно, прижизненная потеря дара и славы. Но и в силе знахарь часто предстает скорее трагическим поэтом правды, нежели лубочным стариком-травником. Якушкин предельно, невыносимо — то есть для пророка как раз посильно — одинок. Знахарь, едва не погибший в своем флигельке во время эксперимента на себе самом по исследованию жизненных сил человека, но не принявший сторонней помощи. Знахарь, потрясенно выходящий из комнаты к разозленным родственникам первого человека, умершего у него на руках, отягченный привеском вины за то, что, следуя обычному курсу лечения, даже не пустил никого напоследок поговорить с больной. Знахарь, сокрушающийся о своем слабосилии, в котором он может признаться только себе, и упрекнуть, и укрепить себя может только сам, о чем нам ненавязчиво и лаконично дает знать Маканин: «Болезнь не поддавалась, и Якушкин <…> жаловался — самоучка, мол, и какой я врач. Жаловался он, впрочем, себе же».
Сусальная легендарность пророка возвращена к истокам — живому, мучительному движению еще не завершенной судьбы. Ко времени, когда миф только творился. Нимб славы — итоговая точка смыкания двух потоков энергии: свыше — энергии дара и от мира — энергии личности. Пророк Левитина промотал свой нимб в стяжании земного венца. Мощнейший вихрь личностной энергии, жажды и дерзания, запускаемый им в небеса, врезается в пустоту, не встречая ответной вести оттуда. Пирумов и называем иронично автором: «г-н», потому что это званый, но не избранный, пророк, забытый небесами. Пророческое бремя Пирумова отяжелено прахом и гордыней. Его крест — это лукавая мука неблагословенной силы.
Театральщина, скользкость, сомнительность учительства Пирумова в том, что он обратился к пастве не от полноты знания — от нужды. В учительстве его занимает «чудо подчинения человека <…> чужой энергии и воле». Но власть — это несвобода пророка, зависимость от покорности ученических душ. Мейлахс в своем романе о самозваном пророке проговаривает то, что левитинский Пирумов выражает пантомимой исчезновений и гримас. Мучительный монолог Пророка № 1 раскрывает драму его разочарования во власти как «суррогате правоты». Покорностью чужих воль лжепророк меряет свою правоту. Духовный захват — его способ экстенсивно нарастить своей «правде» вес. Паства — участок отвоеванной реальности, в которой он может утверждать себя безраздельно и беспрепятственно.
Настоящий пророк силен, потому что правдив, — его оборотень, наоборот, прав постольку, поскольку силен. Ученики Пирумова жестоко ошиблись, приписав ему свойства гаранта правды. Пирумов сомнителен сам себе, его учительство — самообман, способ взять благословение не свыше, а от земли, завоевав признание у малых ее. Роман, начавшись как история группы людей, вовлеченных Пирумовым в поход к духовным авторитетам Персии, постепенно смещает акцент на духовный поиск их учителя. Кульминация разоблачения — посещение монастыря, в котором герои становятся свидетелями вочеловечивания «мага», впервые слыша не только его неожиданно простое имя, но и предысторию его пророческого пути.
Г-н Пирумов обличается как носитель вины человеческой отдельности, гордыни и своеволия. Лжеучитель вырастает из лжеученика — эту идею разделяет и роман Орехова, о котором речь впереди. Духовный масштаб Пирумова резко сжимается перед лицом монастырского старца, его первого учителя, — как повергается в бездну Люцифер перед гневом Творца. В их диалоге автор преподносит притчу о лжезнании, так что и вопросы, и ответы в ней нагружены знаковым содержанием. Учитель исповедует бывшего ученика о мере постигнутой им в скитаниях правды. «Кое-что узнал» — это о кусочности, неполноте знания. «Поделились с тобой? — Сам взял. — Украл, значит?» — о неблагословенности знания, Пирумов не был в самом деле посвящен. «Мучение одно», «а не все ли равно?» — отчаяние Пирумова, пришедшего в итоге к духовному релятивизму: есть практики, техники и системы, но нет истины, а значит, нет покоя и просветления, не на что опереться — только упереться в тупик всесилия. Проклиная бывшего ученика, старец заклинает неблагословенностью и его умения, которыми он пытался делиться со своими последователями: «И лица у вас хорошие, — говорит он Феликсу и его жене Ольге. — А благословить вас не могу. Пока вы с ним, не могу».
Лжепророческое бремя Пирумова — это метания духа, не сумевшего признать ничего и никого выше себя. В финале он говорит: «… теперь я могу признаться вам в этом, я совершенно не умею умирать, так и не научился». Не знать смерти — значит, не знать себе границ, — мы возвращаемся к фигуре «запредельщика» из романа Крусанова. Герой-пророк, отметающий смерть, как любые силы и законы, полагающие ему предел, участвует в мистерии под названием «Бог умер», где Бог суть прежде всего возможность высшей инстанции смысла и благословения, предельная несомненность, гарант мира, абсолют подлинности. Сила, неподвластная человеку, то есть существующая безотносительно, помимо нашей ловкости или мошенничества. Пирумов — типичный случай последнего века, оскопившего небо. Когда каждый — раз нет иерархии, структуры и формы овладения правдой — может самовольно объявить себя посвященным: пророком, художником, знатоком. Человек последнего века — это лжеученик, чей Люциферов грех обличен в его лжеучительстве, а в итоге — в недостижимости покоя, в неуверенности, неясности его, человеческого, образа.
«Сердце чувствует, дурит ваш маг, балуется», — один из двойников Пирумова в романе, предводитель банды дезертиров, точно улавливает состояние брата по самозваному духу. Реальность ученических душ слишком мало сопротивляется, она непостоянна и несамостоятельна, а значит, слишком эфемерна, чтобы подтвердить существенность Пирумова. «Вся эта история его больше не интересовала. Он жил будущим», — проповедническая деятельность «мага» была не итогом, а только этапом его духовного пути. Наречная проповедь, прочитанная Пирумовым в восемнадцатой главке романа, должна, по мнению и читателей, и героев-учеников, открывать историю передвижной «колонии» Пирумова, а на деле венчает его учительство концом.
