Эрнест Хемингуэй - Старый газетчик пишет...
Это лето наступления из Нормандии в Германию было лучшим летом моей жизни, несмотря на войну. Позднее в Германии, в снегах Эйфеля, лесу Гюртген и во время наступления Рундштедта дело было жаркое, хотя и было очень холодно. И до этого мне приходилось попадать в трудные переделки, но освобождение Франции и особенно Парижа радовало меня как никогда и ничто в прошлом. С юношеских лет мне привелось участвовать в отступлениях, в отражении атак и обеспечении отхода, в победах, одержанных без резервов, необходимых для преследования, и т. п., и я никогда не испытывал того чувства, которое приносит с собой военный успех.
Вот уже с осени 1945-го я пишу с таким усердием и почти без перерыва, и недели, месяцы проносятся так быстро, что не успеешь оглянуться, как умрешь.
Надеюсь, Вы довольны Вашей поездкой по Америке и Канаде. Я очень хотел бы говорить по-русски и поездить с Вами повсюду, потому что там есть и кого повидать, и что посмотреть, и что сделать. Только мало кто из тамошних чудесных людей говорит по-русски. Мне хотелось бы познакомить Вас с нашим полковником (а теперь генералом) Лэнхемом, бывшим командиром 22-го пехотного (это был мой близкий друг), и командирами 1-го, 2-го, 3-го батальонов (если они живы), и с многими ротными и взводными, и многими чудесными рядовыми полка. 4-я пехотная дивизия, начиная со дня высадки в секторе Юта и до самого дня победы, насчитывала 21 205 ранений на 14 037 человек ее состава. Мой старший сын служил в 3-й пехотной дивизии, в которой было 33 547 ранений при том же составе в 14 037 человек. Но они воевали в Сицилии и Италии до того, как их высадили в Южной Франции. Сын был выброшен в авангардном парашютном десанте, а позднее тяжело ранен и захвачен в плен осенью в Вогезах. Он хороший парень, капитан, и Вам бы он понравился. Он назвался «кочерыжкам» сыном профессионального лыжника из Австрии (а он светлый блондин) и сказал, что уехал в Америку после гибели отца, заваленного лавиной. Но когда «кочерыжки», наконец, доискались, кто он такой, они отправили его в лагерь заложников. Но в конце концов он был нами освобожден.
Чертовски досадно, что Вы так и не смогли сюда приехать. Переведены ли на английский язык Ваши стихи и военные дневники? Я бы очень хотел их прочесть. Мне понятно то, о чем Вы говорите. Как по Вашим словам, и Вам понятно, о чем я говорю. В конце концов мир уже достаточно стар для того, чтобы писатели научились понимать друг друга. Народ везде такой хороший, понятливый и доброжелательный, и, конечно, все прекрасно поняли бы друг друга, если бы существовало истинное взаимопонимание вместо повторных махинаций Черчилля, который делает сейчас то же, что он делал в 1918−1919 гг., чтобы сохранить то, что может быть сохранено сейчас только войной. Простите, что я заговорил о политике. Я знаю ходячее мнение, что в этой области я способен только на глупости. Но я знаю, что никто не препятствует дружбе наших стран…
Есть в Советском Союзе молодой (теперь, должно быть, старый) человек по имени Кашкин. Говорят, рыжеволосый (теперь, должно быть, седой). Он лучший из всех критиков и переводчиков, какие мною когда-либо занимались. Если повстречаете его, пожалуйста, передайте ему мои лучшие пожелания. Был ли переведен на русский язык роман «По ком звонит колокол»? Я читал статью о нем Эренбурга, но о переводе не слышал. Его можно было бы издать с небольшими изменениями или пропуском некоторых имен. Мне бы хотелось, чтобы Вы прочли его. Он не о той войне, какую мы пережили за эти несколько лет. Но как рассказ о малой партизанской войне — и то неплохо; и там есть место о том, как мы убиваем фашистов, которое должно Вам понравиться.
Желаю удачи и счастливого пути
Ваш друг Эрнест Хемингуэй
Из письма Хемингуэя Милтону Вольфу
Мне кажется, что следовало бы заняться вопросом о доле американских денег, вложенных во франкистскую Испанию… Эти деньги вкладываются с целью помочь Франко удержаться у Власти. Каждый отлично понимает, почему англичане хотят видеть у власти именно его. Мне кажется, что кто-то обязан взяться по-настоящему за разоблачение тех, кто стоит за спиной Франко. Это — работа исследователя, которую необходимо провести крайне тщательно и скрупулезно. Думаю, ты — именно тот человек, который должен заняться этим. Не важно, имеет ли это отношение к Франко или же к кому-либо другому, вскормленному ими.
Как же, черт побери, можно позволить оставаться у власти человеку, сформировавшему дивизию для борьбы на Восточном фронте, вот чего я не понимаю! Ответ один — он должен будет уйти! Они попытаются заменить его каким-нибудь другим жуликом, но вряд ли попытаются создать республику. В то же время, как мне кажется, мы должны хорошо знать, кто именно вкладывает деньги в Испанию с целью «защитить» ее от республики.
Эрнест.
Финка-Вихия, Сан-Франциско-де-Пауло. Куба. Июль 26, 1946.
Предисловие к роману «Прощай, оружие!» (1948 г.)
Эта книга писалась в Париже, в Ки-Уэст, Флорида, в Пигготе, Арканзас, в Канзас-Сити, Миссури, в Шеридане, Вайоминг; а окончательная редакция была завершена в Париже, весной 1929 года.
Когда я писал первый вариант, в Канзас-Сити с помощью кесарева сечения родился мой сын Патрик, а когда я работал над окончательной редакцией, в Оук-Парке, Иллинойс, застрелился мой отец. Мне еще не было тридцати ко времени окончания моей книги, и она вышла в свет в день биржевого краха. Мне всегда казалось, что отец поторопился, но, может быть, он уже больше не мог терпеть. Я очень любил отца и потому не хочу высказывать никаких суждений.
Я помню все эти события, и все места, где мы жили, и что у нас было в тот год хорошего, и что было плохого. Но еще лучше я помню ту жизнь, которой я жил в книге и которую я сам сочинял изо дня в день. Никогда еще я не был так счастлив, как сочиняя все это — страну, и людей, и то, что с ними происходило. Каждый день я перечитывал все с самого начала и потом писал дальше и каждый день останавливался, когда еще хорошо писалось и когда мне было ясно, что произойдет дальше.
Меня не огорчало, что книга получается трагическая, так как я считал, что жизнь — это вообще трагедия, исход которой предрешен. Но убедиться, что можешь сочинять, и притом настолько правдиво, что самому приятно читать написанное и начинать с этого каждый свой рабочий день, — было радостью, какой я никогда не знал раньше. Все прочее пустяки по сравнению с этим.
У меня уже вышел один роман в 1926 году. Но когда я за него принимался, я совершенно не знал, как нужно работать над романом: я писал слишком быстро и каждый день кончал только тогда, когда мне уже нечего было больше сказать. Поэтому первый вариант был очень плох. Я написал его за полгода, и потом мне пришлось все переписывать заново. Но, переписывая, я многому научился.
Мой издатель Чарльз Скрибнер, который превосходно разбирается в лошадях, знает все, что, вероятно, допустимо знать об издательском деле, и, как ни странно, кое-что смыслит в книгах, спросил меня, как я отношусь к иллюстрациям и согласен ли я, чтобы моя книга вышла иллюстрированным изданием. На такой вопрос нетрудно ответить: если только художник не такой же мастер своего дела, как писатель — своего (или лучший), ничто не может быть ужаснее для писателя, чем видеть живые в его памяти места, людей и вещи изображенными на бумаге кем-то, кто ничего этого не знает.
Напиши я роман, действие которого происходит на Багамских островах, я хотел бы, чтобы иллюстрации к нему сделал Уинслоу Хомер[41], но чтобы при этом он ничего не иллюстрировал, а просто нарисовал бы Багамские острова и то, что он там видел. Будь я Мопассаном (чего можно пожелать каждому, живому и мертвому), я взял бы в качестве иллюстраций к своим книгам рисунки и картины Тулуз-Лотрека и кое-какие пленэры Ренуара среднего периода, а нормандские пейзажи вовсе не позволил бы иллюстрировать, потому что никакому художнику не сделать это лучше.
Можно и еще придумывать, кого бы ты хотел взять в иллюстраторы, будь ты тем или другим писателем. Но писателей этих уже нет и этих художников тоже нет, как нет и Макса Перкинса, и многих умерших в прошлом году. Нынешний год хорош уже тем, что, какие бы потери ни ждали нас в этом году, он не будет хуже, чем прошлый год, или 1944-й, или начало зимы и весна 1945-го. То были урожайные годы по части потерь.
Когда мы встречали этот год в Сан-Вэлли, Айдахо, с шампанским, купленным в складчину, кто-то затеял игру, состоявшую в том, что нужно было проползать на спине под натянутой веревкой или под деревянной палкой так, чтобы не коснуться ее животом, носом, шнурами тирольской куртки или еще чем-нибудь. Я сидел в уголке с мисс Ингрид Бергман, попивая складчинское шампанское, и я сказал ей: «Дочка, этот год будет худшим из худших». (Эпитеты опускаются.)
