Делия Гусман - Тайнопись искусства (Сборник статей)
В 1856 году на Выставке британского искусства в США художник-прерафаэлит Уильям Холман Хант представил свою картину «Светоч мира». Картина не соответствовала общепринятым стандартам, ее цвета были чересчур яркими, сюжет неканоническим — однако она сразу произвела впечатление и стала одной из самых любимых у зрителей. Правда, мало кто осмелился тогда признаться в этом…
У. Х. Хант. Светоч мира
Сюжет картины довольно прост. Глубокой ночью, когда все спят, Иисус со светильником в руке идет по миру и стучится в двери домов. Яркий свет светильника подчеркивает мрак и темноту окружающей ночи. «Се стою у двери и стучу. Если кто услышит Мой голос и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерить с ним, и он со Мною» — Хант специально пишет на раме эти слова из Откровения Иоанна Богослова, чтобы каждый сумел «услышать» смысл его работы.
Позже художнику пришлось сделать увеличенную копию картины для собора Святого Петра в Лондоне (оригинал находится в Кебл-колледже в Оксфорде), а еще позже изображение Христа со светильником в руке, напечатанное на открытках и постерах, появилось повсюду…
Особое значение Хант вложил в светильник в руках Иисуса. Художник очень долго искал нужную форму, размеры, делал несколько макетов, экспериментировал на открытом воздухе при разном освещении и в конце концов нашел то, что нужно. Если приглядеться, то отверстия светильника разные, и каждое из них символически представляет одну из мировых религий. Отверстия разные — но их объединяет один Свет. Точно так же как множество религий и молитв, произносимых на разных языках, объединяет одно чувство Веры, одна связь — с Небом. Неслучайно именно с этим Светом Иисус приходит к людям.
В письме к своему другу Уильяму Беллу Скотту Хант писал: «Я был побужден к созданию этой картины некой божественной волей».
Наверное, не стоит задаваться вопросом, почему эту работу полюбили тысячи людей разного возраста, разных взглядов на жизнь. Некоторые восприняли ее просто как хорошо и грамотно написанное полотно с правильным расположением света и тени. Но для большинства она стала своим светочем в ночи, символом надежды на то, что, когда наступают темные времена, всегда есть те, кто продолжают нести свет веры и не устают стучать в двери спящих.
Звездная ночь над Роной
(Дмитрий Зубов)
В феврале 1888 года по совету Тулуз-Лотрека Ван Гог переезжает в Арль. Позади два года парижской жизни, более двух тысяч работ, из которых ни одна так и не нашла своего покупателя. От полного отчаяния спасает только поддержка брата Тео, близкого друга, советчика и главного адресата его писем. Но здесь, на юге Франции, вдали от столичной суеты все меняется: измученная душа Винсента хотя бы на короткий срок вновь обретает покой и гармонию. Арль представляется художнику райским уголком, местом грез, страной «Утопией»: цветущие сады и старинные парки города, незабываемые поездки к морю, залитые солнцем окрестные поля и конечно же — пленительные южные ночи.
«Я часто думаю, что ночь более оживлена и более богата красками, чем день», — пишет Винсент брату. Во время долгих ночных прогулок все то, что казалось ушедшим, разрушенным, навсегда забытым, растаявшим вместе с юношескими мечтами, вновь оживает с прежней силой. Казалось, что уже никогда не вернуть годы, отданные служению Богу, когда будущий художник читал Библию рабочим, делился с ними последними одеждой и деньгами; никогда не воскресить и того страстного, почти религиозного пыла, с которым он, порвав с семьей, без оглядки отдался занятиям живописью. Казалось, что все ушло… Но звездное небо над Арлем напомнило Винсенту о чем-то важном, и вдруг стало ясно, что мистическое отношение к искусству никогда не покидало его сердца, оно лишь до времени укрылось от ударов судьбы в самых сокровенных уголках души, чтобы вновь прорваться наружу. «Временами я испытываю страшную потребность — как бы это сказать — в религии, — пишет он брату. — Тогда я выхожу ночью писать звезды».
Но как писать в темноте? Винсент непреклонен и верен себе: он не собирается, подобно товарищам по цеху, творить по памяти или создавая картину в воображении. Ему нужна натура, настоящие звезды и настоящее небо. И тогда он прикрепляет к своей соломенной шляпе свечу, собирает кисти, краски и выходит на берега Роны писать ночные пейзажи…
«Мне хотелось бы писать мужчин и женщин, вкладывая в них что-то от вечности…» А что может быть лучше для отражения вечности, чем ночь и звездное небо? Маленькие фигурки мужчины и женщины в углу картины незаметны и теряются в расплывающейся перспективе ночного города. Над ними — семь звезд Большой Медведицы, семь маленьких солнышек, оттеняющих своим сиянием глубину небесного свода. Звезды такие далекие, но такие доступные; они часть Вечности, поскольку были здесь всегда, в отличие от городских фонарей, льющих свой искусственный свет в темные воды Роны. Течение реки медленно, но верно растворяет в себе земные огни и уносит их прочь. Две лодки у причала приглашают отправиться следом, но люди не замечают земных знаков, их лица обращены вверх, к звездному небу.
Звездная ночь над Роной. 1888
«Всякий раз, когда я вижу звезды, я начинаю мечтать так же непроизвольно, как я мечтаю, глядя на черные точки, которыми на карте обозначены города и деревни. Почему, спрашиваю я себя, светлые точки на небосклоне должны быть менее доступны для нас, чем черные точки на карте Франции? Подобно тому как нас везет поезд, когда мы едем в Руан или Тараскон, смерть уносит нас к звездам». Пророчеству скоро суждено было сбыться: до трагической смерти художника оставалось меньше двух лет…
Современник Ван Гога французский астроном Камиль-Фламарион, размышляя о посмертной судьбе Галилея, Будды, Сократа, Конфуция и других великих людей, пришел к выводу, что «их звезды все еще сияют, они существуют где-то в других сферах и в этих иных мирах продолжают свою работу, прерванную на земле». Может быть, кто-то и сегодня, глядя на звездное небо, вдруг узнает в маленькой светящейся точке скромную звезду художника Винсента Ван Гога. Узнает и вспомнит о вечности…
Акварели Гессе
(Дмитрий Зубов)
Во французском языке есть интересное выражение — «скрипка Энгра». Своим появлением оно обязано известному художнику Жану Огюсту Доминику Энгру и его страстному увлечению музыкой. Но людей, занимающихся каким-нибудь любимым делом параллельно со своей основной профессией, оказалось так много, что это выражение зазвучало и на других языках, обозначая другое призвание, или вторую натуру, человека. Герман Гессе не стал исключением. Правда, его любовь к рисованию назвать второй натурой в прямом смысле слова нельзя. Натур было гораздо больше — можно только удивляться многогранности его таланта. В молодости Гессе, подобно Энгру, не мыслил себя без игры на скрипке, год учился на часового мастера, неплохо разбирался в антиквариате. Но живопись заняла в его жизни такое место, что привычное слово «увлечение» не достаточно хорошо передает глубину происходивших в его душе процессов.
«Поверьте, меня давно уже не было бы в живых, — признался однажды писатель, — если бы в самое сложное время моей жизни первые опыты в рисовании не поддержали бы меня и не спасли». Впору вслед французскому выражению «скрипка Энгра» ввести в обиход новое понятие — «акварели Гессе». И употреблять его в тех случаях, когда это занятие помогает «в сложном деле — выстоять в жизни». Так говоря о рисовании, Гессе нисколько не преувеличивал.
«Маленькая палитра, полная чистых, несмешанных красок светящейся яркости, — она была его утешением, его башней, его арсеналом, его молитвенником, его пушкой, из которой он стрелял в злобную смерть. Пурпур был отрицанием смерти, киноварь была насмешкой над тленьем. Хороший был у него арсенал, блестяще держался его маленький храбрый отряд, сияя, громыхали быстрые выстрелы его пушек». Это — строки из повести «Последнее лето Клингзора». Гессе писал их в 1919 году, в труднейшую пору своей жизни, пытаясь понять и выразить на бумаге изменения, происходившие в его внутреннем мире. Повесть во многом получилась автобиографической (впрочем, как и другие книги Гессе). Главный герой, художник по имени Клингзор, чувствует себя словно бы летящим над пропастью, его ни на секунду не оставляет ощущение близкой смерти: «Мы обречены на гибель, мы все, мы должны умереть, мы должны родиться заново, для нас пришло время великого поворота». Мысли и чувства Клингзора пусть и не прямо, но отражают переживания самого Германа Гессе в то время.
Смерть отца, душевная болезнь жены, мировая война, которая для Гессе была «кровавой бессмыслицей», привели писателя к глубочайшему внутреннему кризису. Его бескомпромиссные выступления против шовинизма, варварства, войны вызвали в ответ непонимание и ненависть. Гессе обвиняли в отсутствии патриотизма, называли предателем. Привычный, понятный мир рухнул в одночасье: «Я хотел быть писателем и одновременно бюргером. Это продолжалось довольно долго, пока я не понял, что не могу быть и тем и другим».
